Лик и дух Вечности - страница 6

Шрифт

Интервал

, отвела от себя шалость чужой девочки и так объяснила свой поступок: «Все очень просто. Когда она подползла ко мне в первый раз, я уколола ее булавкой в ногу. Она не сказала ни слова и только посмотрела на меня, а я — на нее, и она поняла, что я могу уколоть еще раз. Больше она не трогала моих туфель». Интересно, многие ли милашки, мнящие себя блестящими умницами и сжигающие себя на полутонах и скрытых значениях речей, имели бы мужество на аналогичные признания в присутствии родителей упомянутой девочки? Можно приводить и другие примеры, столь же известные. Но и так ясно, что Цветаева была именно такой — неудобно-прямолинейной, обнаженно-объективной, предельно точной в выражениях. И с этим надо считаться.

Не надо думать, что это максималистские утверждения, присущие любителям крайностей. Вовсе нет, иногда извороты и ухищрения, всякие экивоки, с их двусмысленностями, обтекаемыми описаниями, определенной дозой лукавства в поджатых губах — допустимы. Да что там допустимы! Без них, случается, не обойтись, говоря о других людях. Тогда только и остается, что уповать на слушателей или читателей, надеясь на их понятливость, умение различать подтексты и интонации, следовательно, докапываться до закодированной мысли.

Гурманы от светских учтивостей, приверженцы и охранители стереотипов, эквилибрирующие на умолчаниях и инсинуациях, отдающие им предпочтение перед душевной искренностью, утверждающие, что лучшее внимание — это невнимание к теневым сторонам личности, меня поймут и простят, если я уточню, что их метод хорош и прекрасен в отношении живых героев, героев-современников. Если и герои эти, и рассказчик, и те, кому адресуется рассказ, общаются и могут друг другу ответить, если они обитают в одном времени, являются сподвижниками в общих делах, дышат одним воздухом, вылавливают из эфира одну и ту же информацию, то птичий язык уместен, ибо всеми легко понимается. В самом деле, стоит ли дублировать правду еще и в речах, если она так хорошо чувствуется кожей? Не то с героями прошлых лет — там все другое, и это другое надо воссоздавать правдиво и трудолюбиво.

Любезная уклончивость, с одной стороны, и исследовательская точность, с другой стороны, являются полюсами некоего поведенческого диполя, между точками которого существует неисчислимое множество вариантов, и поговорить о них никому не возбраняется. Не исключено, что в некоторых случаях и нам придется это делать.

Не все ключи исчерпаны

Недавно об этом мне напомнил Евгений Сергеевич Гончаров, приехавший из Нью-Йорка, куда улепетнул в начале 90-х годов прошлого века вместе с семейством и где прочно пустил корни, обзаведясь американскими потомками. "А ведь до войны твои родители расходились, — сказал он, прочитав готовые главы моих воспоминаний о маме. — И твой отец почти год жил у нас, уйдя из семьи". О маме он промолчал — не знал, где она была в то время и что по этому поводу сказать.

И не удивительно. Евгений Сергеевич — мой двоюродный брат по линии отца, он — сын папиной старшей сестры Людмилы Павловны. Как часто случается в калейдоскопе родственных отношений, золовка была для мамы оппонирующей стороной, этакой конкурирующей фирмой, неизменно прикладывающей руку к ее раздорам с мужем. Людмила Павловна к тому времени хоть и была замужем, да не по любви, а по необходимости, так как успела родить внебрачного ребенка и хлебнуть "счастья одиночки". К тому же и в браке намаялась с тем, чтобы записать сына на законно обретенного мужа — а то быть бы ему байстрюком Евгением Ивановичем Мазуром и, может даже, числиться принадлежащим к еврейскому племени, как и его отец, приехавший в наше село из Белоруссии. Вот по глупости своей натуры моя тетка и завидовала хорошенькой невестке, к тому же любимой ее братом, и вбивала клин между ними. Да только мама и папа давно поняли, кто и что им мешает, и разводиться совсем не собирались, поэтому многое скрывали от родни, а особенно от ретивой папиной сестрицы — виновницы слухов и склок. Наоборот, они пытались вырваться из привычной среды, чтобы жить независимо и безоблачно.