Когда Шелешнев поднимался на ринг, Ваграмов предупредительно наступил ногой на нижний канат. У всякого другого это было бы простым жестом вежливости, но Ваграмов играл на публику. Рисовка была приметна в каждом его движении: и в том, как он подставил спину секундантам, чтобы с него сняли халат, и в том, как помахал перчаткой кому-то на трибунах, в рассеянном взгляде, каким он следил за голубями, кружившимися над стадионом, в то время как судья делал бойцам обычное наставление.
Шелешнев подумал, что побить Ваграмова было бы поистине святым делом. Он слишком избалован победами, успехом, а это не ведет спортсмена к добру.
Едва лишь прозвучал гонг, как Ваграмов преобразился: исчезла его мешковатая грация, рассеянно-снисходительный взгляд. На ринге, стоял боец: единый клубок мышц, сухожилий, нервов, боец, беспощадный в своем напоре, притом никогда не забывающий о защите, но слишком привязанный к своему званию чемпиона.
На этом единственном ущербе Ваграмова Шелешнев построил свой расчет боя.
Он отказался от прощупывания противника, сразу пошел в атаку. Он хотел смутить, выбить Ваграмова из равновесия, навязать ему свой темп. Но Ваграмов не желал, чтобы ему диктовали условия боя. Он предпочел уходить. Все же Шелешневу удалось провести несколько сильных ударов по корпусу, затем он послал мощный прямой в голову. Ваграмов пошатнулся, и Шелешнев ударил его в рот. Губы Ваграмова вспенились розовым. Он улыбнулся, шагнул вперед, словно согласился на ближний бой, но в последний момент применил захват.
Судья развел их. Шелешнев замахнулся, но Ваграмов скользнул под руку противника и снова обхватил его, связал своим телом, как ремнями. Судья сделал ему предупреждение. Ваграмов выслушал судью, по-прежнему улыбаясь. Он не боялся боя, но хотел вести его так, как это нужно ему, и твердо стоял на своем. Шелешнев оценил его упорство, но он был слишком опытным боксером, чтоб дать Ваграмову безнаказанно придерживаться, этой уклончивой тактики. И в следующий момент, когда Ваграмов попытался связать его, он молниеносным движением высвободил левую руку и заколотил по ребрам противника. Он почувствовал, как ослабло тело Ваграмова, но каким-то шестым чувством угадал, что это уловка. И когда Ваграмов, мгновенно спружинившись, оттолкнулся от него, перчатка Шелешнева догнала его подбородок. Казалось, Ваграмов вобрал этот удар в себя, он не сдвинулся с места, волна упругой дрожи прошла по его мускулам. Это было похоже на глоток, сделанный всем телом. Шелешнев занес руку, но тут раздался гонг. Алексею, не завершившему удар, показалось, что рука его налилась тяжестью в тысячу килограммов. Тугая боль сдавила плечо, скрутила локтевой сустав и медленно отпустила.
Ваграмов, все так же улыбаясь, повернулся и направился в свой угол. Его самообладание восхитило Шелешнева. Алексей выиграл раунд, но знал, что сокрушительный натиск не смял, не обескуражил противника. Тактически Ваграмов не проиграл боя. Борьба впереди.
Шелешнев опустился на табурет, с наслаждением расслабил тело, открыл рот, закрыл глаза, всем существом отдавшись дыханию. Секундант оттянул резинку его трусов, затем ритмичными взмахами полотенца стал «подавать» ему воздух. В щедром притоке кислорода быстро перегорала усталость, все тело отходило, будто с мороза, теряя одеревенелую жесткость, становясь вновь ощутимым, пластичным, своим. Он почувствовал желание схватки раньше, чем кончилась короткая передышка.
Алексей открыл глаза и сделал знак секунданту: довольно воздуха. Ваграмов сидел в своем углу, раскинув руки по канатам. Врач Коробейников все еще возился с его губой, унимая кровь. Шелешнев усмехнулся, представив себе, как через полминуты мнимое изнеможение Ваграмова сменится бурной энергией, расчетливой взрывчатой силой.
Взгляд его скользнул дальше, за край ринга. Там, словно на дне пропасти, смутными бликами мерцал иной мир. Шелешнев не раз замечал, что когда глядишь с ринга на трибуны, то в первый момент видишь публику словно не в фокусе — что-то размытое, колышущееся, розовато-желтое. Но проходит миг, лица выходят из тумана, очерчиваются, как при наводке бинокля. Он пробежал глазами по сидящим впереди незнакомым мужчинам и женщинам, чуть задержал взгляд на молоденьком милиционере, на лице которого еще было заметно только что пережитое волнение, затем все лица исчезли, и осталось лишь одно — сухое, напряженное, чужое лицо Нины. Она сидела в первом ряду, близ центрального прохода, прямо против ринга. Все вчерашнее, нехорошее всколыхнулось в душе Шелешнева. Он почувствовал боль, и эта боль унесла его спокойствие.
