И в голову пришли мне две, три мысли.
Сегодня их я набросал. Хотелось
Твое мне слышать мненье; но теперь
Тебе не до меня.
Какое опять совпадение: «Теперь тебе не до меня». Теперь, когда именно и созрел весь замысел Сальери. Какая невольная ирония в словах Моцарта. И каким стоном отзывается на это совпадение Сальери:
Ах, Моцарт, Моцарт!
Когда же мне не до тебя?
Моцарт все время невольно словно пытает Сальери, пытает самим фактом своего существования, пытает, когда он, Моцарт, далеко, и еще сильнее, когда рядом. О невольной иронии своих слов Моцарт, разумеется, не догадывается. Она существует лишь для Сальери (и для читателя, для зрителя). Но свою невольную и зловещую иронию Сальери не сознавать не может. «Ах, Моцарт, Моцарт! Когда же мне не до тебя?» – если здесь и звучит мотив признания в любви, то лишь в составе сложного, многозначного аккорда. Он не столько Моцарту отвечает, сколько самому себе.
«Гуляка праздный» принес «безделицу», в которой – предчувствие смерти:
Представь себе… кого бы?
Ну, хоть меня – немного помоложе;
Влюбленного – не слишком, а слегка —
С красоткой, или с другом – хоть с тобой,
Я весел… Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак иль что-нибудь такое…
Ну, слушай же.
(Играет.)
Каково Сальери слышать все это. Это же действительно пытка. А ведь Моцарт не только слова говорит об этом, он – играет, он играет это. Эффект усиливается многократно. Пытка становится невыносимой.
Моцарт своим предчувствием словно искушает Сальери, но это предчувствие становится и предупреждением, которому тот не внемлет. Наоборот: Сальери воспринимает все эти совпадения как призыв совершить задуманное, как знамение своей правоты.
М о ц а р т
С а л ь е р и
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.
Что здесь? Безоглядное преклонение, которое должно заставить Сальери отказаться от своих черных мыслей? Преклонение есть, и преклонение искреннее, но далеко не безоглядное. В преклонении этом – смертельная угроза Моцарту. «Я знаю, я», – Сальери знает, что новая музыка Моцарта для него, для Сальери, – лишь новый и решающий аргумент, чтобы избавиться от Моцарта. Он преклоняется перед Моцартом как перед Богом, но и как перед жертвой. Это как очищение перед преступлением. И эти слова отравлены, в этих словах – яд. Он Бога приносит в жертву человеку, худшему в человеке.
Сальери приглашает Моцарта «отобедать вместе». Моцарт соглашается. Словно уже не бежит, а ищет гибели.
Нет! не могу противиться я доле
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить <…>
Вот яд, последний дар моей Изоры…
И вот они в трактире.
Моцарт уже не тот, что пришел с «нежданной шуткой».
С а л ь е р и
М о ц а р т
Это категорическое «Нет!», с восклицательным знаком, означает, разумеется, да, но одновременно и волю одолеть «нахмуренность».
С а л ь е р и
Ты, верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен?
Обед хороший, славное вино,
А ты молчишь и хмуришься.
И вдруг – в ответ:
Признаться,
Мой Requiem меня тревожит.
Слова о Реквиеме молнией бьют Сальери. Опять совпадение? Реквием – заупокойная месса, музыка о смерти, о памяти, о воскрешении. И сколько скрытого смысла, сколько внутреннего смятения и ужаса в возгласе Сальери: «А! Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?» Это же развитие той темы, которая прозвучала в самый первый момент их встречи: «Ты здесь! – Давно ль?»
«А!» – так кричат у Пушкина Дон Гуан и Донна Анна при виде статуи Командора, при встрече с возмездием. («Моцарт и Сальери» и «Каменный гость» писались почти одновременно: первая трагедия была закончена 26 октября, вторая – 4 ноября 1830 года.)
«А! Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?» – это звучит и как недаром, не зря, вовремя…
И вдруг выясняется, что Моцарт предчувствовал свою гибель задолго до рокового дня, как задолго до этого дня начал вынашивать свой замысел и Сальери. Черный человек явился к Моцарту словно посланцем черных мыслей Сальери:
М о ц а р т
Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду
Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третей
Cидит.
