То и дело поглядывая на посетителя, которому, поздоровавшись, он предложил стул, Смолянинов внимательно прочитал заявление. Старик надеялся, что этим все и обойдется и его отпустят с миром. Но по тому, как Смолянинов посмотрел на него, оторвав взгляд от бумаги, понял, что предстоит долгий и, возможно, неприятный разговор.
- Расскажите все с самого начала, - как можно мягче предложил полковник, поняв состояние собеседника. - И, пожалуйста, подробнее.
Несколько секунд старик молчал, собираясь с мыслями. Наконец заговорил. Сначала тихо, глядя куда-то под ноги. Но с каждой минутой чувствовал себя все увереннее, говорил все громче, распаляясь и перескакивая с одного на другое. В голосе его, иногда срывавшемся, появились обида и горечь.
Ему и в самом деле было на что сетовать. С ним обошлись по-хамски. Но он не беззащитный и бессловесный Фавник, с которым можно делать что угодно.
Он человек, и пусть теперь этим делом занимаются люди, которые обязаны защищать человека. Он такой же гражданин, как и все, и имеет право на защиту.
Ревзин рассказал, что два дня назад, во вторник, вечером, как всегда, около девяти он собрался на прогулку. Радостно повизгивая и нетерпеливо перебирая лапками, Фавник прыгал перед дверью подъезда, ведущей на улицу. Сверху кто-то быстро спускался. Старик хотел пропустить спешившего, взял собаку на руки. Но догнавший его человек открыл перед ним дверь и вежливо предложил пройти вперед. Старик оказался на улице. Кто-то, видимо, поджидавший около двери снаружи взял его под руку и, ни слова не говоря, повел к машине, которая стояла у подъезда. Второй человек, пропустивший его в дверях, взял у него из рук собаку, привязал поводок к дверной ручке и подхватил Ревзина под руку с другой стороны. От растерянности и испуга старик не мог ни вырываться, ни звать на помощь. Он только поворачивал голову из стороны в сторону и сдавленным полушепотом все спрашивал: "Куда? Зачем?"
Так и не придя в себя от удивления, Ревзин оказался на заднем сиденье машины...
До этого момента Смолянинов делал короткие записи на бумаге, но здесь, с согласия посетителя, включил магнитофон.
- Только поехали, - продолжал старик, немного успокоившись, - один из этих людей, тот, который сел рядом со мной, снял с моей головы шапку и закрыл мне глаза.
- Вы видели, встречали кого-нибудь из них раньше? - спросил Смолянинов, воспользовавшись передышкой рассказчика.
Ревзин недоуменно взглянул на него:
- Я ничего не понимал. Зачем? Куда меня везут?
Если в милицию на допрос, если понадобилось что-то дополнительно выяснить или нужны еще какие-то письменные показания, то можно прислать повестку. Я бы и сам пришел. Но зачем насилие? Пятьдесят лет назад вот так же ночью увезли моего отца, потом мать и старшего брата. Я хорошо помню. А вдруг меня с кемто спутали и хотят убить. Понимаете? Ведь так бывает, я читал. Ошибка. Врагов у меня нет, денег - тоже.
Я уже ничего не спрашивал. Не мог. Он мне не только глаза закрыл, но и рот, все лицо. Дышать и то было трудно. Я не видел, куда мы ехали, вообще ничего не видел. Все равно вы спросите, куда меня везли. Знаю только, что ехали долго, но из города не выезжали. То и дело останавливались, куда-то поворачивали. Но все время вокруг были машины. Потом остановились совсем. Те двое вытащили меня на улицу. В подъезде сняли шапку с лица и повели вверх по лестнице. Кто-то открыл нам дверь на третьем этаже, и мы очутились в темной прихожей. Меня втолкнули в комнату...
Смолянинов молча, чтобы не прерывать собеседника, протянул руку к рабочему блокноту и быстро написал: "Проверить рассмотрение предыдущего заявления Ревзина" - и одновременно отметил про себя, что не приходится ни останавливать старика, ни направлять его рассказ в нужное русло. Чувствовалось, что он готовился к этому разговору. Наблюдательности его можно было позавидовать.
- В той комнате, - продолжал посетитель, - под потолком висела огромная яркая люстра, посредине стоял большой круглый стол, покрытый толстой скатертью, стулья. Роскошный диван, телевизор. За столом сидел человек лет пятидесяти, может, немного больше.
