Назавтра злой и не выспавшийся Барсуков немного накричал на Юлю, а потом долго и сердито работал в стол. В никуда. Женщина обиделась, но виду не подала. Она отвернулась, скрывая шрам, и часы подряд смотрела влажными глазами в окно.
За окном же бушевала осень. Барсуков уходил в нее, дождливую, как побитый пес. Дни утекали, снова объявились очкастый и Кабан, а предъявить Пашке было нечего.
Хотя портрет проявлялся с каждым часом. Его питали умные «живые» краски, барсуковский талант и Юлина отчаянная надежда. Но это был не тот портрет, за который Пашка согласился бы платить. На нем не было шрама. Совсем. Как только он появлялся, Барсуков безжалостно его вымарывал и продолжал исступленно творить незнакомую женщину.
Она ослепительно красивая, понял в какой-то момент Барсуков. Не выхоленной гламурной, а нутряной, солнечной, энергичной, как взрыв сверхновой, красотой.
Она добрая и теплая.
Она совсем не глупая.
Когда портрет улыбнулся, Барсуков понял, что пропал. Сроки вышли, а показать это чудо он не решится ни Пашке, ни Юле. Особенно ей. Вот она – на портрете – смеется. Вот сердится и плачет. Она – портретная – делает все, кроме того, что делает она же живая. Она категорически отказывается умирать.
Барсуков в конце концов потерялся во времени и, кажется, даже разок заночевал у мольберта. Во всяком случае он не мог вспомнить потом, когда и как объявился бледный Мика с перевязанным горлом, увидел портрет…
И сказал захлебывающимся шепотом:
– Мама?!
Барсуков увидел, как распахиваются все шире и шире Юлины глаза, и едва успел подхватить ее – под громогласный мальчишечий рев мама упала в обморок.
– Только превью, – твердо сказал Барсуков. – Оригинал еще в работе.
– Что-то ты раздухарился, Барсук, – процедил Пашка, – ой, не к добру, ой, смотри у меня!
– Паша, я знаю, что тебя не устроит, – пошел в наступление Барсуков. – Случай сверхсложный, ты же понимаешь. Позволь пообщаться с заказчиком. Я смогу убедить его.
– Еще будут пожелания? – кротко осведомился галерист.
– Да. Гонорар Юлии Михайловне необходимо выплатить сейчас же и в полном объеме. Можно за мой счет.
– Ну, это понятно, что за счет… Показывай! – велел Пашка.
Барсуков развернул голограмму.
– И зачем ты это привез? – скучным голосом вопросил галерист. – Куда я это дену?
– Паша, давай по-взрослому, – не уступил Барсуков. – Все стоит денег. Моя работа тоже. Сведи с америганцем!
– С «америганцем»?! – передразнил Пашка. – Каким «америганцем», Барсук? Ты карты видел? Географию в школе учил?
– Я географию на войне учил, – скривился Барсуков, – пока ты галерею строил. И настоящие карты тоже видел. Сведи с заказчиком!
– А и черт с тобой, – подумав, сдался Пашка. – Убедишь заказчика – долю дам. Проваливай!
– Паша, деньги! – стоял на своем Барсуков. – Для Юлии Михайловны. Ты же знаешь, она под судом.
– Трахнул, что ли? Не побрезговал? – полюбопытствовал галерист, но, перехватив взгляд Григория, замахал руками. – Шучу, шучу, не кипятись! Деньги будут… как только с заказчиком договоришься.
Барсуков встал:
– Поехали!
Поехали. Серебристая «Испано-Сюиза» долго искала дорогу до внушительного особняка на берегу озера. Пашка нервничал, мило матерился и курил трубку за трубкой.
А Барсуков отчаянно боялся. Юля прислала еще утром текстовую реплику: «Гриша, они ходатайствуют Мику забрать!» – и с тех пор молчала. Пока галерист с помощником разворачивали в холле выставку, Барсуков безуспешно набирал Юлин номер, посылал реплики и оставлял голосовую почту. Но телефоны в зале суда традиционно глушились.
Адвокат и деньги, вот что нужно!
Барсуков спрятал телефон и впервые за много лет увидел америганца. Он был стар и невероятно толст, заморский гость, настолько, что даже ходить не мог. Его катил в роботизированной тележке слуга-азиат.
– Не нравлюсь? А ты чего ждал, дубина?! – рыкнул америганец на галериста.
– Мистер Претт желает вам здоровья, – прочирикал азиат по-русски, и Барсуков затряс головой. Черт возьми, за пятнадцать лет он, оказывается, не забыл английского! А Пашка, дурак, никогда его не знал.
Пашка опомнился и запел. Когда Паша пел заказчику, соловьи в окрестных лесах теряли от зависти голос.
