«Дочка!
Долго надо с тобой говорить. И если по правде, так ты до того меня довела, что я объявил розыск. Только через четыре дня пришло твое письмо с Санамюндэ, и мы успокоились. Скрывать не буду. Мне лично было очень даже большим ударом происшествие с Костыриком. (О тебе отдельно. Особо.)
Так красиво, как ты, говорить не могу. Да и ненадобно. В молодые годы я жаждал выдвижения и красоты. Но у отца моего (у деда Ивана) было четырнадцать душ. Конечно, может здесь недостаток характера, другие выучились, а меня недостало. Скрывать не буду, попервоначалу я любил выпивать. (А если бросил, так только от гордости — что и мы, мол, не лыком шиты, — не хуже людей, жить хочу хорошо, в достатке.) А какой достаток, ежели пьешь? По этой причине я, если правду сказать, прекратил вино. Поклялся — и баста.
Разве ты можешь понять, каким мне было ударом, что Всеволода не допустили до защиты диплома?
Ты, конечно, очень даже развитая, не по летам, и сильно нахватанная. Небось слыхала: Щусев, Мельников (из крестьян, между прочим!).
Ну а что ты знаешь, дочка, об архитекторе Воронихине, чьим именем назван Всеволодов институт? Крепостной, неученый был человек. А что ты знаешь о соборах в Кижи, о мастерах, которые эти церкви возводили без единого махонького гвоздочка, такие, однако, что сколько веков прошло, а весь мир приезжает, чтобы на них глядеть?
Дай ты этой силе образование, что бы тогда?
Кто учится в институтах на будущего архитектора? Оно, безусловно, способность надо иметь, когда принимают, сдают и по рисованию. Но скажу, по собственному своему наблюдению — идут в архитекторы дети родителей сколько-то обеспеченных. Строитель — он, если прикинуть, вроде бы не художник. Он — инженер. Между тем архитекторы — люди очень даже развитые и образованные. Видно, ихнее дело такое: архитектура. Надо и то поиметь в виду, что народу на свете довольно много, а рождается все больше и больше. Без крыши не проживешь. Опять же, нынче схватились перестраивать города, вот и выходит, что строители люди до чрезвычайности необходимые. И они себе цену знают, любят одеться, то, се… Голодать готовы, а что б была машина. Конечно — нужна культура, культура и опять же — культура. Архитекторы, в среднем разрезе, люди очень даже культурные. Однако Костырик не из таких. Его родители — люди простые, — откуда ихнему сыну набраться? К тому же по его серьезному складу он не так, чтоб особо шустрый как некоторые другие! Да и отец его не имел возможности дать простор тому же самому Всеволоду. Сама видела, он не брезговал и малярными работенками. Малый из рабочего класса! И я им, надо сказать, гордился. Поскольку сам человек рабочий, но не достиг.
Вырвала жизнь у него из рук голубую пташку! И по чьей же милости? По милости моей дочери. Тут бы мне кинуться хлопотать. В институт. К министру высшего образования. А дома у нас — беда. Пишу тебе вот уже третий вечер. А мама наша тем временем лежит с обмотанной головой. Однако сказано: не о мертвом думай, а о живом. Такова жизнь.
Возвратились мы после похорон, а соседи Морозовы, которым вы, мои дорогие дети, въелись в душу своими криками, кляузами и озорством, убрали всю нашу квартиру, полы перемыли и вынесли из спальни его кроватку, чтоб мать не видела, собрали всю его одежонку и спрятали у Сидоренков (у тех, у которых наша же Вероничка на двери намалевала: «вы — индюки»).
Встал я утром, побрился, надел английский костюм, при всех орденах и пошел в институт. То-се, говорю, мое дитя виновато, с нее и снимайте голову.
А они:
— Невозможно, чтоб ваша дочь. Такая она, сякая, разэтакая, раскрашенная, видать прошла сквозь огонь и воду. И опять же по возрасту не выходит.
Я: «Да как же так не выходит? Кому лучше знать насчет ее возраста, мне или вам?»
А они: «На своих детях люди не замечают. Это очень обыкновенно».
Что долго описывать: пришла беда — открывай ворота.
Я подался к его родителям. Старик Костырик обил уже все пороги. Что рассусоливать?.. На другое утро собрал я свою бригаду. Направились к министру по высшим школам. Все при военных отличиях. Ему доклад: так, мол, и так, мол, — рабочие. Группа. При спецовках, в орденах и медалях.