Но тут же вспомнил о своем промахе и замолчал. Но долго не выдержал, снова стал собой похваляться. Подъезжая к воротам, кричал грозно:
— Открывайте, стражи, посланцу самого мастера Асура — ювелира Эрриса короля нашего! А помедлите, велит великий мастер прислать вам гостинец — десяток плетей на ленивые спины.
И раскрывал подорожные документы, украшенные большой круглой печатью. У последних ворот свернул в сторону, проехал недолго, спрыгнул у маленького домишки в два окна и с узенькой дверцей.
— Сиди. Я к другу зайду. По важному делу.
Келайла кивнула и осталась сидеть. Печально думала о старике Гейто, который вернулся к своим птичьи клеткам. А еще, хоть и волновалась сильно о главном, все равно печалилась о девичьем — обидно ехать к самому дворцу в истрепанной юбке, старой кофтейке, и поверх кинута дырявая рубашка, подаренная ей Гейто. Мало того, думала Келайла, что ни прекрасных глаз, ни ярких губ, ни дивных волос. Так еще и замарашка с большой дороги, не успела лица помыть, и не во что переодеться.
— Эта вот? — раздался у повозки скрипучий голос, — экая замарашка с большой дороги…
— Она, мать Целеста. Ты не смотри, что видом убогая, есть у нее умения тайные. Если все получится, как я думаю, то одарит меня мастер Асур немалой деньгой. И тебя не забуду, старуха.
— Уж он одарит, — разозлился голос, а ногу Келайлы схватила жесткая рука, — слезай с возка. Умоешься, да расчешешься. И платье я тебе дам, что от дочки осталось. Еще посмотреть надо, может подол подобрать. А времени совсем ничего, солнце вон уже за лесок упало.
В доме пахло ванильным печеньем, чирикала в углу малая птичка, тикали в другом углу серьезные часы, вздыхая и скрипя цепочкой. Старуха усадила гостью за стол, сунула в одну руку кружку с молоком, в другую — пахучую сладкую лепешку.
— Поешь. А я воды нагрею. Хорошие у тебя глазки, девонька, только глядят поверх всего. Жалко, Явора нашего не видишь, вот уж отпустил себе усы для красы, небось, жениться собрался.
Старуха гремела у печи, смеялась и болтала, так же, как давеча болтал молодец Явор. А Келайла молча ела вкусную лепешку и запивала молоком. И уходить из маленького домика ей ужасно не хотелось. Может быть, он совсем старый и кривой, думала она, трогая неровное дерево стола и хлебая из бугристой самодельной кружки, но я вижу сплошное солнце, словно выточили его из прекрасного анбера, посадив внутри, как теплое сердце — прекрасный яркий цветок — старую ворчливую Целесту. Вот у кого ни пятен, ни полосок. Один только свет.
— Спасибо, — сказала, ставя пустую кружку. И добавила, — ты очень красивая, мать Целеста.
— Какая я тебе мать, — вроде бы рассердилась хозяйка, — тебе, котенок, я бабушка. И нашла красоту, эх, не видят твои глаза, как время перекосило мне спину, выгнуло нос крючком, скривило плечи. Была когда-то Целеста самой прекрасной девой на юге Эриссии, но давно это было. Очень давно.
— Нет. Ты и сейчас такая, — Келайла прижала к груди руку, — вот тут. Где сердце.
— Ну, хорошо. Видно, вместо глаз смотришь ты своим сердцем, маленькая. И оно у тебя, не иначе, отлито из чистого золота.
Она помогла девочке умыться, расчесала непослушные спутанные волосы. И проворно надела на нее платье, пахнущее лесными цветами и мелом для стирки. Ахнула, поворачивая Келайлу.
— Вроде на тебя шито. Это ведь я шила когда-то, для дочери своей. Два разочка она его и надевала. Потом замуж ушла, сейчас знатная дама, дом большой, муж старый, детей полный двор. А еще — лошади, собаки, слуги. Вот только сердце у нее не такое чистое.
— Она тебя бросила? Одну жить?
— Стой смирно, я заплету косы. Нет, любопытная. Я сама не захотела к ним ехать. Явор? Ты мне-то лепешек оставь. А то в штаны не поместишься. Я ведь тут при работе, детка. Смотритель лесных цветов. Эррис король наш, получше других королей будет. Понимает, что парки — это красиво и богато, но чище всего воздух — в живых рощах и перелесках. Так что, вокруг дворца, среди парков и садов, оставлен в давние времена — лес. В лесу этом расцветают цветы. Анемоны, подснежники, ландыши, колокольчики. Вот я и хожу, слежу, чтоб тля их не ела, лошади не топтали. Пока глаза смотрят, да уши слышат, буду ходить, а как соберусь помирать, то пусть положат меня под тот холм, что по весне зарастает желтым крестовником. Самый солнечный весенний цветок.
