— А оно могло сэкономить эти деньги, — говорю, — на вашей зарплате. Я физик, а не идеологический работник.
Тут Калмыкова, как заорет. Пасть открыла, красная вся, слюна летит…
— Вы, прежде всего советский студент!
— А можно, — отвечаю, — без титулов. Просто — студент, мне, честное слово, хватит.
— Вы ведете себя вызывающе!..
— Не может быть, а я и не подозревал.
— Вы мыслите не по-социалистически!
— Вы мне льстите!
— Вы не получите диплома…
— Вот это, действительно, огорчает.
— И у вас будут неприятности!
— Они у меня уже есть.
— Вы отдаете себе отчет, — вкрадчиво так говорит Коляда, в том, что только что заработали «волчий билет»?
— Да оставь его, Иван, — рычит Калмыкова, — он теперь и дворником не устроится, я ему обещаю.
— Таких как вы, — говорит Коляда, — надо лечить или гнать из страны в три шеи.
— Пройденный этап, Иван Федорович, устаревшие методы. У нас теперь гласность, ускорение и перестройка.
— Ну, что ж, — отвечает Коляда, — поживем — увидим. Вы свободны.
— Это я и так знаю. Разрешите зачетку?
— А она вам больше не понадобится, Тоцкий. — заявляет Калмыкова. — Вы бы ехали в свой Израиль, там вам выдадут новую. Вам там самое место.
— Мадам, — говорю, — я счастлив, что вы антисемитка. Если бы вы были еврейкой, я бы повесился от стыда.
И иду к дверям. Потом, уже на выходе, не выдержал, и добавляю:
— Привет от меня Лидии Матвеевне. Передайте ей, будьте так любезны, что некоторые ее черты я запомню на всю жизнь.
— И дверью, небось, хлопнул? — спросила Диана.
— Ага. Штукатурка посыпалась.
— Дурак ты, братец. — Сказал Костя. — Настоящий, круглый дурак. Они тебя затравят, как зайца.
— Послушай, Краснов, — жестко сказал Тоцкий, — рано или поздно — это все равно бы случилось. Случилось сейчас. Ну и хрен с ним. Я же знаю, ты такой же верный коммунист, как я араб. Я от тебя запах соответствующий слышу. Ты умный и злой. Ты их враг. Но трус. И можешь на меня обижаться, если тебе угодно. Ты будешь молчать, а я молчать не могу. Я так устроен. Мне душно, Краснов.
— Андрей, — начала, было, Диана, но Костя положил ей руку на плечо и она замолчала.
— Давай по-порядку. Хорошо, ты, наконец, высказался. Я скажу тебе, что будет дальше. Диплома тебе не видать, как своих ушей. Это раз. Два. Работу тебе в городе не получить. И в другом городе тоже, вполне возможно. Три. Могут уволить с работы твоих родителей. Четыре. Ты у комитета в черных списках и, если не успокоишься, можешь загреметь в психушку — это не далеко, только Днепр переехать. А, в лучшем случае — в тюрьму. Отличный результат за пять минут удовольствия.
Я, как ты говоришь, трус. Не будем трогать мои убеждения, это мое личное дело, и я никогда и ни с кем, кроме жены, их не обсуждаю. Я коммунист, номенклатурный работник. Так?
— Так, — сказал Тоцкий.
— Теперь скажи, ты помнишь, чтобы я кого-то травил по идеологическим соображениям? Я кого-то заставлял работать в комсомоле, в стройотрядах? Я устраивал вам тягомотные политучебы? Я лгал? Ты просто не понимаешь, что, поднявшись на определенный уровень, я уже не обязан постоянно доказывать свою лояльность строю, имею право на свое мнение среди вышестоящих и могу навязывать его нижестоящим.
Они приходят работать в комсомол — я заставляю их работать так, как положено, и не даю делать пакости — в моем понимании. Ты уж извини, что я об этом напоминаю, но, пока я работал в Универе, тебя никто выгнать не мог. Ты комсомолец, значит, ты в моей епархии. И я решаю, что с тобой делать. Коммунисты у власти, хочешь ты того или нет. И, чем больше в партии порядочных людей, тем тебе же, дураку, лучше.
Тоцкий молчал.
— Так, значит… — сказал он чуть погодя. — Знаешь, Костя, может кому-нибудь и понравиться твоя позиция, но это буду не я. Я бы с ними на одном гектаре срать не сел, не то, что работать. Дай тебе Бог, здоровья! Выручал ты нас крепко и много раз. Но время людей меняет. Скурвиться не боишься?
— Не боюсь.
— Смелый ты, Костя, парень…
— Ты ж говорил — трус.
— А это с какой кочки на проблему глянуть. Прагматизм, Краснов, штука опасная, как граната в заднице. Вдруг кто колечко дернет?
— Значит — судьба. Что теперь делать будешь?
