Впрочем, «массовые истребления» очень беспокоили Троцкого и он обратил на них внимание и резко, можно даже сказать безапелляционно, против этих истреблений протестовал: «Официальная пресса, — писал он, — полна тревожных сообщений относительно массового истребления рабочего скота и продажи его на убой. Руководство реагирует на это циркулярами, телеграммами и угрозами». Скотина классовым врагом не являлась, и ее Троцкому было искренне жалко, поскольку без рабочего скота существовала неизбежность для колхозов «исключительно острых затруднений уже на первых шагах их деятельности». Понятно, однако, что колхозы не могли нормально функционировать не только без животных, но и без крестьян, но про последних Троцкий так и не вспомнил. Свой пессимистический анализ он завершал выражением убежденности в невозможности построить национальное социалистическое общество. Предотвращение «неисчислимых бедствий» для СССР он видел только на пути отказа от теории национал-социализма. Троцкий не проводил какого бы то ни было сравнения с национал-социализмом в Германии. Советский «национал-социализм» для него означал попытку реализации сталинского курса на построение социализма в одной стране. Но именно для того, чтобы еще больше уязвить официальное советское руководство, Троцкий употреблял термин, который звучал так же, как и название новой политической силы, рвущейся к власти в Германии.
В этой статье, как и в последовавших за ней публикациях, было немало рассуждений на темы, связанные с советским «термидором». И во время открытых дискуссий, и в ссылках, и даже в тюрьмах оппозиционеры вели жаркие дебаты о том, произошел ли уже «термидор» в Советском Союзе, или только начинается, или только может произойти в будущем. В турецкой эмиграции Троцкий придерживался твердого мнения, что государственная экономика СССР носит социалистический характер, что «термидор» представляет только потенциальную опасность, но не стал еще свершившимся фактом[273], что «термидорианская опасность» может превратится в реальность лишь в одном случае: если сохранится власть Сталина. Тогда в СССР начнется реставрация капитализма. Пока же при всех извращениях в СССР сохранялось, по мнению Троцкого, рабочее государство.
Многие последователи Троцкого полагали, что в СССР уже совершился «контрреволюционный» «термидорианский переворот» и что в стране восстановлены буржуазные отношения в форме государственного капитализма. Такого взгляда придерживался, например, рассорившийся затем с Троцким немецкий руководитель Ленинбунда Урбане. Именно в ходе дискуссий с Урбансом впервые и возник вопрос, обсуждавшийся затем троцкистами еще много десятков лет: что такое советский «термидор» и произошел ли он уже или только еще может начаться, причем во всех этих дискуссиях как-то забывалось, что изначальные события месяца термидора во Франции почти за полтора века до спора Троцкого с Урбансом, никакого отношения к дискутируемым событиям не имели, что сопоставления были совершенно искусственными[274].
Позиция Троцкого по поводу «советского термидора» была неотделима от сущности его политических взглядов, от самой его судьбы. Если считать, что «термидор» уже произошел, значит, надо смириться и политически и психологически с судьбой вечного эмигранта, оставить надежду вернуться в Москву на белом коне после падения Сталина; войти в историю опальным политиком и острым критиком сталинского режима. В турецком изгнании Троцкий мечтал о значительно большем и поэтому оставлял себе полуоткрытую дверь для возможного, как он надеялся, триумфального возвращения. Правда, с годами все более четко он понимал иллюзорность таких расчетов. Тем не менее, признавая, что в Советском Союзе существует антинародная диктатура (постепенно в его политический лексикон входила категория «тоталитарная власть» для обозначения сталинской политической системы [275]), Троцкий продолжал утверждать, что в СССР сохраняется коллективная собственность на средства производства и что Советское государство продолжает в своей основе оставаться рабочим. Для обоснования этого тезиса он широчайшим образом применял марксистские догмы, прежде всего диалектику — в руках ухищренного публициста весьма удобное оружие, с помощью которого можно было доказать все, что угодно.
