А началось все в тот день, когда в прядильном цехе появился некий товарищ из райкома, Гусев Иван Иванович, как он представился, и, подозвав поммастера Катю Новикову, ту, про которую "было в газете", затеял с ней ничего не значащий, на первый взгляд, разговор: как, мол, живешь и какие планы на будущее. Другая бы на месте Кати подумала: нечего делать человеку, пришел поболтать. Или: я ему нравлюсь, сейчас начнет клеить (тогда уже было это слово). Но Катя своим природным хитрым чутьем с первой фразы угадала, что к чему, а именно - в каком качестве она нравится этому узкоплечему Ивану Ивановичу, и уж постаралась повести разговор так, чтобы не разонравиться.
В тот раз предложение выглядело очень скромно: перейти с производства на профсоюзную работу, из цеха в фабком, в кабинетик с заляпанным столом и сейфом в углу - и с табличкой на двери: "Председатель". Для этого требовалось еще одно усилие: "вступить в ряды", то есть в данном случае написать под диктовку заявление на тетрадном листке, что она тут же и проделала. Нет, она, конечно же, не строила далеко идущих планов. Скорее всего новая должность, не бог весть какая, устраивала по причинам чисто бытовым, как мы их называем. Успела прикинуть: будет лучше для дома, для мужа. Но и обещание товарища из райкома, брошенное вскользь, что-то вроде того, что "а там посмотрим" или "лиха беда начало", тоже не было пропущено мимо ушей. Иван Иванович ясно давал понять, что и впредь не оставит Катю своими заботами. Склонясь над тетрадным листком и вырисовывая школьным почерком строчки заявления, Катя Новикова уже понимала, на что идет. В тот день она выбирала свою судьбу.
3
Лев Яковлевич Шустов не был на самом деле ни диссидентом, ни даже евреем, однако нес в себе признаки и того и другого и уже по одному этому нуждался в покровительстве и защите. Внешность его была, прямо скажем, не та, с какою в те времена можно было преуспеть на официальной ниве. Фамилия Шустов никого не убеждала, даже в некотором смысле и раздражала. Уж если у тебя нос с горбинкой и толстые губы, да и зовут к тому же Львом Яковлевичем, так уж будь на здоровье каким-нибудь Шустерманом и нечего пудрить людям мозги. При том еще Лев Яковлевич обладал неуживчивым, чтобы не сказать вздорным, характером, любил, как это называется, качать права, одним словом, не приживался ни в каком коллективе, повсюду и всегда выговаривая для себя какую-то особую позицию, на что, как ему казалось, имел основания. Кроме того, он писал или, по крайнем мере, замыслил - некий капитальный труд жизни, философский роман. Книгу жизни. Все остальное имело смысл лишь постольку, поскольку могло помочь осуществлению этой главной цели, если хотите, долга или даже, может быть, миссии.
Но, чтобы осилить задуманный труд, нужно было есть и пить, и, бросив, теперь уж бесповоротно, постылую ежедневную службу, Лев Яковлевич с отвращением брался за случайные заработки, халтуру, всякий раз кляня себя за то, что разменивается.
К тому же писательство, как частный промысел, вне официального статуса, было занятием подозрительным. Нормальный писатель получает патент на профессию от общества и государства, а если нет патента, то кто ты? как тебя именовать и что ты там пишешь у себя в каморке, не иначе как пасквиль на нашу жизнь? Только что прогремел процесс в Ленинграде, поэта отправили в ссылку за тунеядство, и никто из именитых коллег не смог его защитить... На Катю эти рассказы произвели впечатление большее, чем можно было представить. Человек в каморке нуждался в защите. Чтобы кто-то здоровый и сильный, пользующийся доверием власти, прикрыл его своим крылом, отвел от него беды и угрозы. И не это ли соображение - может быть, даже инстинкт - заговорили в ней в тот час, когда Катя сделала свой выбор?
По крайней мере, в дальнейшем, когда карьера пошла на подъем, она уже отдавала себе в этом отчет.
С первых же дней ее нового поприща, теперь уже партийного, в райкоме, в Москве, Лев, по обоюдному их желанию - молчаливому уговору, ушел в тень, залег на дно, как выразился однажды, в минуту откровенности, он сам. Было так, что он отказался пойти с Катей на какой-то там торжественный вечер ("зачем я тебе там нужен?"), и Катя не настаивала. В другой раз она опять предложила и опять не настаивала, в третий - уже и не предлагала. Случалось, Лев подвозил ее утром на работу на своей машине - служебной пока еще не было - и всякий раз останавливался метрах в пятидесяти, за углом. Дальше она шла одна. Конспирация эта также не обсуждалась, все было ясно без слов. Лев возвращался домой писать роман, а Екатерина Дмитриевна поднималась к себе в кабинет, где созревало, совершалось ее необыкновенное преображение.
