...Проказа как тигр. Она кромсает свою жертву и убивает ее, только изуродовав до неузнаваемости.
Садовского теперь лечили обычными сульфопрепаратами. Но когти проказы мертвой хваткой вонзались все глубже и глубже.
Проказа победила.
* * *
— Продолжайте, продолжайте, профессор. Я слушаю.
Белая маска бинтов скрывала выражение лица Садовского. Это раздражало Зорина. Он терял уверенность, сбивался, по нескольку раз повторял одно и то же. Продуманная система аргументов расползалась как карточный домик.
— Понимаете, продление жизни... Я хочу сказать, борьба со старостью...
Он вспомнил, что именно с этих слов начал разговор. Дымчатые стекла очков Садовского ехидно поблескивали.
— Видите ли...
Зорин замолчал. Ему было жарко. По лбу, вызывая неприятное ощущение, капельками стекал пот. Как назло, платок куда-то запропастился.
— Старость? — переспросил Садовский. — Старость мне не грозит.
Зорин бросился напролом.
— Проказа излечима?
Садовский пожал плечами.
— Когда как.
— Я имею в виду вашу болезнь.
За дымчатыми стеклами очков что-то блеснуло.
— Сейчас неизлечима.
Платок, наконец, отыскался. Зорин вытер лоб. Машинально придвинул кресло к Садовскому.
— Сейчас неизлечима? Так... А потом?
Садовский ответил не сразу.
— Года через три. Не раньше, — он покачал голозой. — Впрочем, это срок, рассчитанный на сумасшедшую работу. Скажем, так лет через восемь.
— Восемь лет? А вы... я хочу сказать... вы... — Зорин смотрел на ландыши, — в вашем распоряжении... простите...
Садовский понимающе кивнул головой.
— Семь месяцев. Может быть, восемь. И не больше десяти.
— Восемь лет — и восемь месяцев! — Зорин говорил почти весело. — Что же, именно так, — он придвинул кресло вплотную к креслу Садовского. — Послушайте, Александр Юрьевич, представьте себе, что вы... ну... заснете на эти восемь лет. Понимаете — па восемь лет? Если понадобится, даже на двадцать. И проснетесь, когда люди научатся лечить... вашу болезнь.
Обтянутая бинтами рука медленно поднялась вверх, сняла очки. В узкой прорези марли Зорин увидел карие глаза. В их взгляде было что-то необычное. Они смотрели слишком пристально. Только приглядевшись, Зорин заметил — ресниц и бровей почти не было.
— Сон? — глаза прищурились. — Вы полагаете, проказа не страшна спящему человеку? Организм живет — значит, живут и бациллы проказы.
— Нет, нет. Я имею в виду другой сон. Сон, при котором организм почти не живет.
— Смерть?
— Сон, — с нажимом повторил Зорин. — Потому что после смерти не просыпаются.
Глаза Садовского смотрели враждебно.
— Давайте говорить начистоту, Борис Аркадьевич, — нетерпеливыми взмахами затянутой в бинты руки он подчеркивал каждое слово. — Вы прилетели сюда неспроста. Что вы хотите? Что вы предлагаете? Говорите... или я уйду.
— Ладно. Будем говорить начистоту. Как врач с врачом. Вы о гипотермии слышали?
— Да. Операции, которые проводят при искусственном понижении температуры организма. Но какое отношение вы имеете к хирургии? Ваша область — продление жизни.
— Вот, вот. Продление жизни, — Зорин утвердительно кивнул. — Я нс умею еще продлевать жизнь бодрствующего человека. Но продлить жизнь человека спящего я могу. Улавливаете?
— Нет.
— Если человек спит обычным сном — он живет. Если человек спит при глубокой гипотермия, он... он не живет. И, следовательно, не стареет.
Садовский пожал плечами.
— Человеческий организм можно охладить на восемь, ну, десять градусов. Что это изменит? Основнэй обмен в организме будет продолжаться. Значит, будет продолжаться и жизнь — пусть даже замедленно.
Зорин протестующе хмыкнул. Пробормотал:
— Закон сохранения консервативности.
— Что? Как вы сказали?
Зорин забыл, что перед ним сидит больной, неизлечимо больной человек. Злость неуживчива: она вытесняет другие чувства. А возражения всегда злили Зорина. Он знал это... и все-таки злился.
— Я сказал: закон сохранения консервативности. По моим наблюдениям, ученый, революционизирующий одну область знания, почти всегда консервативен в другой. Если бы я не знал, коллега, о ваших работах по лепрологии.. Ну, откуда вы взяли эту цифрудесять градусов? — Он не дал Садовскому ответить. — А если тридцать градусов? Или тридцать пять?
