Своих двух коммунистов я заметил, как только они вышли из метро и через площадь Альма двинулись к мосту. Тот, что помоложе, — по моим признакам сам Таллар — был высок, худ. Резкие черты лица, густые рыжеватые волосы. Его компаньон — лет пятидесяти, краснолицый, плотный, почти седой. Оба в кожаных куртках. Пытаясь укрыться от непогоды, они спешили, отворачиваясь от ветра, сутулились. Поблизости никого подходящего не оказалось, и высокий со словами — "Я — Робер Таллар," — без колебаний протянул мне руку. Я в ответ назвал себя: "Пэррот".
— А это товарищ Этьен Рейналь.
Рукопожатие Таллара было крепким, у меня даже рука занемела.
— Есть место, где можно поговорить спокойно. Тут рядом, — сказал я.
Пять минут скорым шагом — и мы пришли на квартиру на улице Дебрус, как и было условлено. Я приметил в углу гостиной радиоприемник — вмонтированный в него микрофон наверняка соединен с записывающим устройством, припрятанным где-нибудь в шкафу, в одном из ящиков. Гости оглядывались — их, видимо, тоже интересовало, где спрятан микрофон. Я предложил им снять пальто в передней — мой придирчивый взгляд не обнаружил под полами их дешевых пиджаков никаких подозрительных выпуклостей.
Бок о бок они расположились на длинной софе, я сел напротив, в кресле, и Таллар тотчас приступил к делу. По его жесткому выражению я догадался, что он с севера, из рабочих.
— Партия уполномочила нас на этот разговор. Я член центрального комитета, Этьен возглавляет региональный отдел Генеральной конфедерации труда[6].
Рейналь коротко кивнул. С помощью специальной машинки он скручивал сигарету, насыпая из ветхого кисета табак в клочок тонкой желтоватой бумаги.
— Объясню, почему мы искали встречи с вами, — продолжал Таллар, Насколько нам известно, вы прибыли, чтобы установить, поддерживал ли покойный Маршан тайные, недозволенные контакты с иностранными разведками. Мы знаем, что французские власти вам поддержки не оказали. Как можно было ожидать, чтобы эти люди признали, что в их среде столь долго действовал предатель и шпион? У нашей партии нет причин скрывать этот скандальный факт, мы даже заинтересованны в публичном разоблачении бывшего министра, особенно в том, что касается его деятельности во время войны.
После небольшой паузы — я счел за лучшее промолчать, — Таллар заговорил снова:
— После войны не удалось вывести на чистую воду всех предателей и коллаборационистов. Многих спасли от справедливого суда деньги, влияние родственников и прочие привилегии. К тому же власти не были по-настоящему заинтересованы в разоблачении этих негодяев. В течение тридцати лет мы, располагая убедительными данными о предательстве целого ряда общественных деятелей, не можем воспользоваться ими. Однако время от времени правда все же всплывает наружу. В силу некоторых обстоятельств.
И, — подумал я про себя, — в силу некоторого политического шантажа. Но вслух этого не произнес.
— Мы могли бы рассказать о том, что делал Маршан во время войны и после, — заявил Таллар, — Наши сведения точные…
— Я хотел бы задать вопрос: почему вы сами даже не пытались в свое время разоблачить Маршана, имея эти, как вы утверждаете, точные данные? А только теперь, через столько лет да ещё с чужой помощью…
— Ответ прост, — ответил Таллар, — Вам отлично известно, что недостаточно обвинить человека и даже предъявить доказательства его вины, чтобы его осудили. В случаях, как этот, надлежит прежде всего думать о расстановке политических сил, о соблюдении баланса — это касается и партий, и правоохранительных органов, и прессы. Сам факт коллаборационизма и шпионажа — подтвержденного или нет — не может быть рассмотрен изолированно, сам по себе. С точки зрения нашей партии, случай с Маршаном в то время не подлежал разглашению, этого не позволял политический климат тех лет.
Пытается повесить мне лапшу на уши — как будто я не понимаю, что коммунисты по своей природе вовсе не заинтересованы в разоблачении шпионов, даже если КГБ получил их по наследству от гестапо. Только по этой причине они и молчали все эти годы. Но возражать собеседнику я не стал. И он продолжал все так же негромко и рассудительно:
