— Странность самоубийства в том, что Маршан вне всякого сомнения принял смертельную дозу снотворного, не находясь при этом в депрессии, как обычно бывает. И у него не было неприятностей, с которыми он бы не мог справиться, — по крайней мере явных. Если, конечно, не считать поводом к самоубийству аграрную политику Европейского сообщества. И вообще я, признаться, не верю, что член правительства способен покончить с собой они и с должности-то никогда не уходят, если нет для этого настоящей причины.
Второй кубик — побольше — заключил в себя первый.
— Стало быть, неприятности у него были, только о них никто не догадывался. И если уж у человека, который в правительственных кругах ошивался почти тридцать лет, неприятности такие, что ему приходится заглатывать двадцать таблеток нембутала, то мы имеем, я бы сказал, ситуацию.
Третья коробочка готова. Для Пабджоя жизнь делится на "ситуации" и "пустышки". "Ситуация" — это то, в чем следует разобраться. "Пустышка" фальшивая ситуация, которая только запутывает дело и толкает опрометчивого человека на пустую трату сил и казенных денег. От природы бережливый, Пабджой терпеть не может пустых трат.
Мне-то казалось, будто есть дела поважнее, чем доказывать, был или не был у покойного французского министра скелет в шкафу. Ни для кого не секрет, что в шкафах французского правительства полным-полно черепов и берцовых костей. Только французам до этого и дела нет. Докапываться до истины, отметил один выдающийся представитель этой страны, не в привычках его соотечественников.
Пабджой тщательно дорабатывал четвертый кубик.
— Еще мы имеем необычайный прямо-таки исключительный интерес к этому делу со стороны нашего министерства иностранных дел. Конечно, кому такое понравится? На втором этаже отеля "Кларидж" окоченевший высокопоставленный труп, пустой флакон из-под таблеток и невразумительная записка — все это как раз в тот момент, когда парламент заседает во всю, а правительство Ее величества переживает очередной спазм по поводу проблем Общего рынка. Никому не понравится, уверяю тебя. И уж меньше всего министру иностранных дел. Но, Кэри, ответь, — в этом месте Пабджой резкими линиями перечеркнул все кубики, — может ли подобное событие побудить нашего коротышку из Уэльса звонить ко мне домой черт-те когда — в восемь утра, представляешь? — и требовать, чтобы я предстал перед ним в восемь сорок пять?
— Нет, не может.
— Ты чертовски прав — не может. Тем не менее, он это сделал. При том, что Сюрте и Скотланд-Ярд сообща пыхтят над этой загадкой, но к нам ни за помощью, ни за советом не обращаются — не нужны мы им.
— Что он вам сказал? — не выдержал я.
— А вот это уж не твое дело, — радостно заявил Пабджой. — Совершенно не твое дело, но, так и быть скажу. У него сидел Мэтьюс из военного министерства и этот подонок Киллигрю из спецподразделения. И ещё один тип из его собственной охраны, я его не знаю. Малый с искалеченной рукой, с виду глухой как пень. О чем это тебе говорит, Кэри?
— О межведомственном сотрудничестве. Только я в такие вещи не верю.
— И я не верю. Зато вижу в эдакой безумной всеобщей заинтересованности признак паники — крупная ситуация, а?
В некоторые вполне обычные слова Пабджой вкладывает не свойственный им смысл, как бы выделяя их курсивом. На желтой страничке появились новые квадратики, он отложил затупившийся карандаш и принялся подыскивать в стаканчике новый. Мне пришло в голову, что все эти забавы — кубики, коробочки, квадратики — что-то означают и могли бы заинтересовать психоаналитика. Надо при случае спросить Отто Фельда.
— Министр назначил мне ещё одну встречу, в четыре, — продолжал Пабджой. — Пойдешь со мной. Он желает лично познакомиться с сотрудником, которому предстоит разматывать этот клубок с французской стороны.
Собравшись в одной из комнат министерства иностранных дел, мы уселись полукругом за большим столом. Со стены на нас равнодушно взирали Керзон и Сальсбери, не больше интереса выказывал и субъект без подбородка в темно-сером в полоску костюме, стоявший за пустым креслом своего босса. Всем своим видом он показывал, что ждет единственно достойного человека.
