Так, например, спустя неделю-другую после того, как сестрица допрашивала этого обожателя раковин, у фатера с самого утречка в субботу поехала крыша: давай-ка, мол, прямо сейчас, до полудня, махнем к Ренатке — наконец приделаем ей лампочку.
— Лампочку? — с удивлением говорю я, поскольку ни о какой лампочке мне, в натуре, невдомек.
— Ну да, над кроватью, — втирает мне очки фатер. — Она читает в постели, а до сих пор у нее там не приделана лампочка.
— Вот оно что.
— Та черная. Из «ИКЕИ».
— Схвачено, — говорю.
Папахен принимается радостно укладывать инструмент.
— Это так, про между прочим: а сестрица в курсе, что мы к ней сегодня ввалимся?
— Как-никак я могу раз в месяц навестить собственную дочь, — обиженно гундит фатер.
— Почему же нет? Кто говорит, что не можешь? — срезаю его, но тут же, как только он запирается с субботним приложением в сортире, быстро набираю сестрицын номер.
Телефон звонит многозначительно долго.
— Але, — отзывается наконец сестрица.
Ну ясно, она еще дрыхла.
— Высыпь пепельницы, убери бутылки. А того гаврика, что возле тебя слюнявит подушку, мигом выстави. Через полчаса мы с фатером у тебя. Если случайно тебе еще неизвестно, так знай: двигаем к тебе мастерить лампочку…
— Что-что? — не врубается сестрица. — Какую, господи, еще лампочку?
— Над кроватью, — сладко тяну я. — Ты же читаешь в постели без лампочки и портишь свои красивые глазки, sugar.[25] Твой папка больше не может этого вынести — он через минуту пожалует и приделает лампочку.
— Какой он правда хороший…
— Самоотверженный, да?
— Только я никакую лампочку не хочу! И уж тем более в субботу утрам! И вообще, я не одна, и, кроме того, тут дикий бардак…
— Стало быть, honey,[26] ты в обломе! Фатер покакает, и мы мигом к тебе.
— Никаких гостей я не принимаю!
— Это ты ему скажи…
— Но почему, господи, в субботу утром?!
Слышу — фатер спускает воду.
— Закругляюсь, монтер уже идет, — говорю я быстро и вешаю трубку.
По сей день не допру, как она изловчилась, но, когда полчаса спустя мы с фатером ввалились к ней, ее гарсоньерка была как стеклышко: посуда вымыта и убрана, пыль вытерта, с пола, как говорится, хоть кашу ешь (при условии, конечно, если какому мудафелю такое пришло бы в голову). И сама она свежекупаная, башка мытая, в выглаженном кремовом халатике. И ко всему видок у нее ничуть не усталый. Даже наоборот.
— Папочка! Братец! — приветствует она нас с интонацией Адины Мандловой.[27] — Какая приятная неожиданность!
— Мы не разбудили тебя? — притворно спрашивает папахен и пристально оглядывает убранную квартиру.
— Что вы! Я с раннего утра на ногах, — сладко говорит сестрица и усаживается в кресло с пяльцами, что достались ей от нашей бабушки. — Вот вышиваю. Я всегда утречком по субботам вышиваю. — Показывает фатеру иглу с ниткой.
Фатер явно не врубается. Я сажусь на кровать и, когда фатер отворачивается, чуть приподымаю перину — интересно, нет ли на простыне следов спермы. Вроде нет ничего, но от одной подушки едва слышится слабый запах мужского одеколона.
Сестрица предупреждает меня взглядом. Я корчу ей веселую рожу.
— У тебя тепло, — поддерживает разговор фатер. — Значит, он уже нагревается?
В прошлый наезд он спускал воздух из радиатора. («Холодина у нее как в погребе», — твердил он.)
— Отлично нагревается, — говорит признательная сестрица с иглой во рту. — И кран в кухне, что ты недавно исправил, тоже пока не течет…
Папахен в явной отключке. Он ходит по квартире и с удовлетворением осматривает свои непрошеные починки.
— Я решил зайти к тебе и приделать лампочку над кроватью… — говорит он наконец.
Сестрица как бы от неожиданности откладывает вышивание.
— Серьезно?! Золотой мой, цены тебе нет…
