— Единогласно, всем классом, — подтвердил Игорь.
— Ладно, ладно, поживем — увидим. А сейчас я хочу, чтобы ты, как комсорг, понял одну истину. Вот говорят: добрый человек, злой, умный или глупый. А ведь у всякого коллектива тоже есть свой характер. Как он образуется — толком мы еще не ведаем. Но вот про характер Больших Пустошей скажу. Люди кормятся наполовину усадьбой да приработками, а о колхозе думают: «Нам, видать, жить и жить в деревне, а у молодежи нашей прямая дорога в город». Так вот, есть у меня тайная мысль: а что, если с вашим приходом начнет переделываться характер нашего колхоза? А почему бы и нет? Вы начали, а вас поддержат другие. Да и те, кто ушел, назад потянутся. Вот и новый характер у коллектива появится. Только, избави бог, если спугнем мы молодежь. Смотри, Игорь, пуще огня этого бойся.
Всю дорогу до дома Шеломов мысленно перебирал свой разговор с Русаковым. Непонятно, почему Яблочкина предупреждала быть с ним начеку. Русаков ему определенно нравился.
Каждый школьный выпуск был большим событием для Больших Пустошей. Для тех, у кого сыновья и дочери кончали школу, чьим детям это предстояло в будущем, и даже у кого не было детей. Эти «болели» за своих знакомых и тем самым ощущали в себе некое подобие родительских чувств. Но переживали это событие большепустошцы по-разному. Родители троечников старались как можно реже встречаться со знакомыми, чтобы освободить себя от необходимости отвечать на такой щепетильный вопрос: «Ну, как там сдает ваш?» Наоборот, родители, чьи отпрыски сдавали на пятерки, возмущались, если их не спрашивали об отметках. Это воспринималось, как равнодушие к их чаду и неуважение к ним самим. Наиболее шумную деятельность развивали отцы и матери четверочников. Четверка — это почти пятерка. Такая близкая и, конечно, случайно ускользнувшая. И тут есть о чем поговорить: во-первых, об учителе — известно, у каждого есть свои любимчики; во-вторых, о папашах, занимающих некую должность, — знаем, как он тянет своего сынка на пятерку; и, наконец, о самом безвинно пострадавшем — подумать только, растерялся ребенок!
Обычно вслед за экзаменационными волнениями следовали мучительные размышления над тем, а куда податься дальше с аттестатом зрелости. В какой институт? А может быть, в техникум? А не плюнуть ли на все эти институты, техникумы — поехать в город и там за год-другой приобрести высокую квалификацию — гляди, и сразу жалованье под стать инженеру. Эта, уже после-экзаменационная, пора не проявляла себя столь шумно, и была полна тайн, потому что часто выбор дальнейшего жизненного пути определялся не склонностями выпускника школы и даже не его возможностями, а обстоятельствами, не имеющими никакого отношения к школе, институту или будущей профессии.
Издавна существовала традиция прибиваться в городе к земляку, своему человеку. Она живуча и часто решает выбор пути после школы. И тут, понятно, надо поменьше болтать и побольше поглядывать на других: кто куда пришвартоваться думает? Покойной Авдотьи внук — в профессорах, а свекор Нюшки вроде генерала, и Ефимов сынок — тоже полезный человек — инженер на большущем заводе, корабли строит. Даже Васька Про́цент имел свою цену в глазах таких, как Лукерья Кабанова… Он мог по-своему устроить ее жизнь.
Однако этот выпуск вызвал иные волнения и толки. Все сразу потеряло свое значение: пятерки, четверки, медали, характеристики. А заодно свояки и знакомцы в городе, независимо от их должности и звания. Теперь борение чувств вошло в новое русло и приобрело совершенно неожиданный характер. Мать Рюмахина, женщина практичная, в душе была довольна, что весь класс остается в Больших Пустошах. Это все-таки лучше, чем если бы Игнашов, Шеломов, Поляков уехали в институты, а ее Вовка встал рядом с ней за прилавок торговать трикотажем или натягивать на метр ситец. Лучше пусть все остаются в деревне — никому никаких привилегий. Чем ее сын хуже других? Но надо глядеть в оба. А вдруг кто-нибудь захочет вызволить своего сынка или дочку из колхоза? И, перегнувшись через прилавок, Рюмахина доверительно сообщила знакомому покупателю: чуть что, она до Москвы дойдет. Мамаша Юрки — Евгения Георгиевна Игнашова — никого ни в чем не подозревала, но сама готова была использовать все свои связи. И рвала ли Игнашова зуб у больного, пришедшего в поликлинику, или ставила ему пломбу, она не могла говорить ни о чем другом, как о своем Юрике. Талантливый мальчик! Любовь к поэзии, способность к языкам, понимание искусства. И вдруг колхоз! Нет, нет. Юрий не должен был давать согласия. Разве она не права? Работая, она без умолку болтала, а так как большинство пациентов, сидящих у нее в зубоврачебном кресле, пребывали с раскрытым ртом, то говорила она одна, а больному ничего не оставалось, как молча соглашаться.
