Меня же отправили в холл, где устроили нечто вроде артистической грим-уборной. Правда, располагалась она в мужской туалетной комнате, точнее, на пути в мужскую туалетную комнату. Это была крохотная проходная комнатенка, через которую шли все, кто направлялся в мужской туалет. По размеру она была в половину обычной гримерной; вдоль одной стены выстроился ряд шкафчиков, напоминающих школьные, а над маленькой полкой у противоположной стены висело грязное зеркало. Освещение отвратительное. Никакого тебе телевизора. Никакой кофе-машины. Можно не сомневаться: Марио обо всем этом знал.
Я вернулась в гримерку Софии, чтобы взять там стул — разумеется, в отведенной мне конуре не было даже стула. Если бы София не расселась, торжествуя победу, в парикмахерском кресле, я бы попросила кого-нибудь приволочь его в мою гримерку, но не могла же я вытащить ее из кресла! Поэтому я взяла стул, стоявший в углу.
— Тебе нужна помощь? — спросила она.
— Только не от тебя, — отрезала я.
Я отнесла стул в свою наспех сооруженную темницу. И стала ждать. Ждала я долго. Наконец в коридоре показался сенатор-пытающийся-быть-переизбранным в сопровождении своих людей. Само собой, дверь моей темницы была приоткрыта, потому что если бы я только попыталась закрыть ее, то немедленно умерла бы в ней от жары и духоты.
Высунув голову в дверь, я наградила пришедших своей самой потрясающей улыбкой.
— Я уже все здесь для вас приготовила, — сказала я.
Однако сенатор-пытающийся-быть-переизбранным даже не сбавил шага. Его люди тоже не остановились. Один из них — возможно, это был телохранитель — бросил на меня быстрый взгляд. Трудно сказать, почему он на меня посмотрел, — то ли я выглядела хорошо и показалась ему привлекательной, то ли была потенциальной угрозой сенатору-пытающемуся-быть-переизбранным.
Прислонившись к косяку двери, я смотрела, как они направляются в настоящее артистическое фойе, в настоящую гримерку — к Софии. Она всегда получает все. Но это же несправедливо! И хуже всего в этой ситуации то, что именно я виновата в том, что так происходит. Я была абсолютно уверена, что сама превратила Софию в такого человека, каким она стала.
Мне было двенадцать лет — это очень удобный, золотой, я бы сказала, возраст для бебиситтеров, — когда родилась София. Случись это несколькими годами раньше, я и сама была бы еще сущим ребенком. Парой лет позже — и меня бы уже больше интересовали мальчики, а не младшая сестренка.
София целиком захватила меня. Я играла с ней, купала ее, кормила, одевала, как куклу, возила по всему нашему району в легкой колясочке. На ее мать, новую жену моего отца, я внимания не обращала. Вероятно, я считала себя настоящей матерью Софии или на худой конец ее приемной матерью.
Каждый раз, когда я, возвращаясь из школы, подходила к дверям дома отца, глаза Софии загорались. В те годы развод еще не считался нормой, и моя мать совершила необычайный по тем временам поступок, покинув семейный очаг. Она купила в соседнем городке небольшой домик, расположенный близко к ее колледжу, но в районе, где учебных заведений вообще-то было немного.
Марио, Анджела и я большую часть вечеров и ночей проводили в ее доме. Мы с Анджелой ютились в крохотной комнатенке и спали вдвоем на узкой кровати, у Марио комнатушка была и того меньше. Здесь мы делали уроки, ужинали и ложились спать. Утром завтракали, и мама везла нас в школу в Маршберри. После уроков мы на школьном автобусе ехали в наш старый дом к нашему старому отцу, его новой жене и, разумеется, Софии. Я с радостью отдала половину своей комнаты и по крайней мере половину собственной жизни в ее распоряжение.
Марио был на одиннадцать месяцев старше меня, а Анджела — на тринадцать месяцев младше. Так что либо меня и Марио, либо Анджелу и меня можно было принять за ирландских близнецов. А всех нас вместе, полагаю, вполне можно было бы счесть тройняшками-псевдоитальяшками. Большую часть времени Марио игнорировал меня, а я большую часть времени игнорировала Анджелу, которая, в свою очередь, большую часть времени игнорировала свою сводную сестру Тьюлию.
