— Вы смешной, но только не надо смешить нарочно, это получается не смешно, ведь правда?
Вот эту вопросительную интонацию в конце только и помнил достоверно Пирошников, вся же остальная фраза, по всей вероятности, была придумана им сейчас самостоятельно.
Так или иначе, но начало нити нашлось, и молодой человек осторожно, чтобы не оборвать, начал вытягивать ее из памяти и распутывать клубок. Последними своими словами женщина, как ему хотелось верить, приглашала его ответить или, во всяком случае, как-то продолжить разговор, причем, как ни странно, в ее словах Пирошникову почудилась доброжелательность. Он было подумал, что она… словом, он подумал нехорошо, будто у женщины были какие-то свои намерения, когда она так отвечала, но Пирошников отогнал эти мысли, тем более что дальнейший ход беседы их никаким образом не подтверждал.
Пирошников вспомнил свой ответ, назвав его сейчас с усмешкой монологом; впрочем, досады на себя за этот монолог он не испытал, наоборот, — впервые, кажется, его слова были просты и шли от сердца, находя сочувствие (он замечал его), хотя и не предназначались для сочувствия специально.
— Погодите, постойте здесь! — говорил Пирошников. — Постойте здесь и выслушайте меня. Я вовсе не хочу ничего дурного, поэтому останьтесь и, ради бога, не обращайте внимания, что я пьян. Понимаете, я часто думаю, что вот пройдут еще пять лет, десять лет — я не знаю сколько, — и все! Ничего больше не нужно будет, понимаете, не нужно — ни любви, ни славы, ни цели никакой, потому что человек, я думаю, умирает рано, задолго до той смерти, которую одну и боятся. А что, если так и скиснешь, перебродишь весь, никого не встретив и не сделав ничего? Понимаете, сделать-то можно только вместе. Я хочу сказать, что Сначала нужно повстречать кого-то, а потом уже все, на что ты способен и ради чего живешь — да! да! не смейтесь! — оно выплеснется само… Я так бессвязно говорю, простите, но вы не можете знать, сколько раз я обманывался, а теперь не хочу!.. Я сегодня почувствовал что-то странное — с вами случалось? — вдруг представилось, что все уже было, и не один раз. И лица те же, и разговоры, и мысли… Очень странно показалось, и я ушел. Я вам это говорю не для того, чтобы заинтересовать, увлечь. Я так именно никому не говорил, а вот увлекать пытался, но не вышло! Не вышло один раз, потом другой, потом понял, что есть во мне нечто, не устраивающее женщин, — я над этим размышлял и пришел к выводу, довольно скверному для себя. Я… а что это я все про себя? Про меня вы и сами поймете, если уже не поняли…
Произнесши такую речь, Пирошников, кажется, повернулся и зашагал вниз с моста, не оборачиваясь. Зачем он это говорил? Добро бы, говорил на трезвую голову, тогда и поверить можно, но пьяному языку верить — в этом свою собеседницу Пирошников заподозрить не мог, поэтому он удивился и обрадовался, когда услышал, что женщина идет за ним. Тут снова дурные мысли полезли в голову, и уже представилась этакая небывалая по легкости победа; представилась, конечно, не без сожаления, что опять ошибся, опять не ту встретил… одним словом, все зря было, пусть хоть так кончится!
Он уже почти был готов поверить этому и уже прикидывал, должно быть, куда можно в такой час повести свою спутницу — домой ли к себе или к приятелю на Фонтанку, потому что до Фонтанки как-никак ближе… но здесь, догнав его, поскольку он замедлил шаг, женщина сказала несколько слов, которых оказалось достаточно, чтобы молодому человеку стало стыдно своих мыслей. Но что же она сказала? Опять провал! Кажется, некую простую и глубокую (на его вчерашний взгляд) мысль. Может быть, она сказала так:
— Если нужно ладить с соседями, которых видишь-то не каждый день, то, наверное, прежде нужно ладить с собой. Ведь вы с собой всю жизнь, и всю жизнь мучаетесь! Так нельзя! Не относитесь к себе плохо, тогда и другие…
Короче говоря, что-то в этом роде она сказала Пирошникову, и дело было совсем не в словах, а в голосе, в тех необыкновенно успокаивающих и доверчивых интонациях, каких давно уже он не слышал.
Все! Все! Все! Больше ничего наш герой не вспомнил, сколько ни пытался. Смутно, скорее осязанием, кожей, помнил ее руку — тонкие пальцы с ноготками, хрупкое запястье — но где и когда он коснулся этой руки? Дальше было утро, раскладушка, серая комната, не поймешь какая, в комнате никого нет, коридор на ощупь, замок такой, что черт не разберет, и лестница… Однако что это за лестница?
