Аким Шан-Гирей в записках, опубликованных, как я уже говорил, спустя десятилетия после смерти Лермонтова (как и всё, связанное с его биографией), пишет: «Будучи студентом, он был страстно влюблен, но не в мисс Блек айз (Катеньку Сушкову. — В. Б.)… а в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная… Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения, но оно не могло набросить (и оно не набросило) мрачной тени на его существование… мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины…»
В последний раз напрямую Михаил Лермонтов обращается к Варваре Лопухиной в посвящении к последнему варианту «Демона», подарив ее авторизированную копию в 1838 году. Это было прощание поэта с любимой женщиной.
Я кончил — и в груди невольное сомненье!
Займет ли вновь тебя давно знакомый звук, —
Стихов неведомых задумчивое пенье,
Тебя, забывчивый, но незабвенный друг?
Пробудится ль в тебе о прошлом сожаленье?
Иль, быстро пробежав докучную тетрадь,
Ты только мертвого, пустого одобренья
Наложишь на нее холодную печать, —
И не узнаешь здесь простого выраженья
Тоски, мой бедный ум томившей столько лет, —
И примешь за игру иль сон воображенья
Больной души тяжелый бред?…
Гибель Михаила Лермонтова Варвара Лопухина, ставшая Бахметевой, перенесла очень тяжело. Мария Лопухина писала в сентябре 1841 года А. М. Верещагиной-Хюгель:
«Последние известия о моей сестре Бахметевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько она слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву — она отказалась. За границу — отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но отношу это расстройство к смерти Мишеля».
Не будем перечислять иных, достаточно многочисленных подружек поэта, ведь никакого значительного места они в его поэзии не оставили. Вернемся к уже упомянутой княгине Марии Щербатовой, тем более что роман с нею связан еще и с первой дуэлью поэта и с его второй ссылкой. Не будем доверять ревнивым запискам, наподобие упоминания в воспоминаниях Екатерины Сушковой, мол: «Будучи женихом Щербатовой, и в то же время избегая брака, — Лермонтов на коленях умолял свою бабушку Арсеньеву не позволять ему жениться…» Неужто Екатерина сама была в Тарханах и слышала эти мольбы поэта? Получив собственный отказ, она, естественно, на соперниц смотрела презрительно. Скорее, поверим воспоминаниям Акима Шан-Гирея:
«Зимой 1839 года Лермонтов был сильно заинтересован кн. Щербатовой (к ней относится пьеса: „На светские цепи“). Мне ни разу не случалось ее видеть, знаю только, что она была молодая вдова, а от него слышал, что такая, что ни в сказке сказать, ни пером написать. То же самое, как видно из последующего, думал про нее и г. де-Барант, сын тогдашнего французского посланника в Петербурге. Немножко слишком явное предпочтение, оказанное на бале счастливому сопернику, взорвало Баранта, он подошел к Лермонтову и сказал запальчиво: „Vous profitez trop, monsieur, de ce que nous sommes dans un pays ou le duel est défendu“. — „Qu’á ca ne tienne, monsieur, — отвечал тот, — je me mets entierement á votre disposition“ [35], — и на завтра назначена была встреча; это случилось в среду на Масленице 1840 года. Нас распустили из училища утром, и я, придя домой часов в девять, очень удивился, когда человек сказал мне, что Михаил Юрьевич изволили выехать в семь часов; погода была прескверная, шел мокрый снег с мелким дождем. Часа через два Лермонтов вернулся, весь мокрый, как мышь. „Откуда ты эдак?“ — „Стрелялся“. — „Как, что, зачем, с кем?“ — „С французиком“. — „Расскажи“. Он стал переодеваться и рассказывать: „Отправился я к Мунге, он взял отточенные рапиры и пару „Кухенройтеров“ — и поехали мы за Черную речку. Они были на месте. Мунго подал оружие, француз выбрал рапиры, мы стали по колено в мокром снегу и начали; дело не клеилось, француз нападал вяло, я не нападал, но и не поддавался. Мунго продрог и бесился, так продолжалось минут десять. Наконец, он оцарапал мне руку ниже локтя, я хотел проколоть ему руку, но попал в самую рукоятку, и моя рапира лопнула. Секунданты подошли и остановили нас; Мунго подал пистолеты, тот выстрелил и дал промах, я выстрелил на воздух, мы помирились и разъехались, вот и все“.
