Григорий Данилович завел переписку с высокопоставленным шурином – не помогло. Не помогло даже деликатное вмешательство Сперанского, понимавшего, сколь многое теряет его друг от неблаговидной тяжбы. И втайне страдал от неблагообразия конфликта, и письменно высказывался, несмотря на то что был обязан сенатору, ссудившему ему на покупку имения 50 тысяч рублей. И к совести взывал Михаил Михайлович, и к благоразумию: «Вам должно бы сойтись с Григорием Даниловичем. Сие весьма нужно и для родственных связей, и для вашего имени, коему он всегда может делать множество мелких притеснений». Тщетно: двести из причитающихся Григорию Даниловичу дачных десятин, в пересчете на ассигнации – пятнадцать тысяч, остались все-таки за Аркадием Столыпиным: имя именем, а деньги – деньгами. Лермонтов, хотя в разгар этой тяжбы был всего лишь «любезным дитятей», не мог о ней не знать: приезжая в Пензу, Елизавета Алексеевна имела обыкновение останавливаться у сестры Натальи. И дом удобнее, чем у Александры, жены Евреинова, и Мишеньке веселее: младшие Григорьевичи – почти сверстники.
Трудно предположить, что Михаилу Юрьевичу не было ничего известно и о другой тяжбе, той, что «выиграл» родной его дед Михаил Васильевич Арсеньев; номер «Вестника Европы» с «Письмом из Чембара» Елизавета Алексеевна из тарханской библиотеки не изъяла. Какой материал для сравнения, какая пища для размышлений «о людях и страстях»! Ведь и в нежно любимой им бабушке был тот же «изъян души»! Для тех, кто видел ее только в гостиных, «старушка Арсеньева» была и оставалась «женщиной, совершенно замечательной по уму и любезности». Имевшие же с ней дело примечали за вдовой и другое: прижимиста и себе на уме. Все, до последней копейки, получила с господ Арсеньевых. Хотела то же самое проделать и с Лермонтовыми по смерти зятя, но тут уж внук воспротивился, настоял не на законном, а полюбовном разделе отцовского наследства. Юрий Петрович Лермонтов умер в 1831 году, но только шесть лет спустя Елизавете Алексеевне удалось заполучить у Михаила Юрьевича доверенность на ведение дела о кропотовском имении. Согласившись на полюбовный раздел, Елизавета Алексеевна, по ее подсчету, потеряла верных десять тысяч. Потеря была чувствительной, но госпожа Арсеньева, может быть, впервые в жизни не жалела об убытке. Своего имени она не берегла – ее «Париж» стоил «мессы», но именем внука рисковать не хотела; боялась, что тетки, сестры покойного зятя, обидятся – разорила-де их, и Мише достанется, что «не хотел ее упросить».
И все-таки не будем, подобно некоторым биографам Лермонтова, ставить знак равенства между Марфой Ивановной Громовой, скупердяйкой из ранней драмы Лермонтова «Люди и страсти», и Елизаветой Алексеевной. Марфа Ивановна, как и Григорий Печорин, – портрет, но не одного человека; характер, составленный из «пороков» целого клана, причем без поправки на их же достоинства. И чем старше становился правнук Алексея Емельяновича Столыпина, тем отчетливей понимал: столыпинская линия шире, чем верно-надежное средство сохранить и умножить достояние во времена всеобщего разорения дворян и экономической паники. Столыпины искали способ борьбы с русскими неустройствами, пытаясь – не большой горой, так соломиной – осилить (для примера и подражания) беду неминучую и неотвратимую.
И стойкость, с какою Столыпины свое гнули, и способность их устоять, не потеряться в общем замешательстве Лермонтов очень даже способен был оценить, тем более что видел – предвидел? предчувствовал? – безнадежность, историческую обреченность этого противостояния меньшинства большинству: в идею спасения целого народа способом полумер он не верил. В воспоминаниях князя Мещерского описан весьма показательный случай. Александр Васильевич Мещерский, познакомившийся с Лермонтовым в 1840 году, был наследственным «экономом». Однажды в присутствии Михаила Юрьевича зашел разговор об интенсивном хозяйстве, модном среди «экономствующих» помещиков. Выяснилось: Лермонтов питает к этой идее «полное недоверие». Александр Васильевич, человек недалекого ума, связывает это недоверие с пренебрежением поэта к сельскому хозяйству («ковырянию в земле») и в доказательство приводит оформленный под малороссийский анекдот рассказ поэта о своей попытке выяснить, почему его имение не приносит дохода (речь, по-видимому, идет о маленькой деревеньке в Орловской губернии, арсеньевском наследстве, куда Лермонтов мог заехать по дороге на Кавказ):
