Мочо знает, что три месяца назад Фернели припрятал в одном гараже красно-белый «Форд». Он пользуется им, приезжая по делам в Город. В любой момент он может явиться за машиной. Может быть, в полночь, или с утра, а потом поставит ее назад на другой день, а то, пожалуй, и несколько недель проездит, не возвращаясь.
Нандо бледнеет: его испещренное кратерами лицо становится точь-в-точь, как поверхность луны. Мочо не успевает договорить, как Нандо отбрасывает стул и встает на ноги, яростный и громоздкий, словно только что включенный после долгого бездействия робот. Мочо сжимается, подавленный видом приведенной им в действие военной машины. Нандо достает кольт «Кабальо» – тот самый, из которого он убил своего двоюродного брата Адриано Монсальве – и заряжает его серебряными пулями с оттисками инициалов.
– Идем, – приказывает он увечному человечку. – Веди меня к Фернели.
Мочо не может встать от испуга, как будто вместе с рукой вдобавок лишился и ног, и, дрожа, ожидает, что гигант тумаком заставит его подняться, но тот вместо этого внезапно останавливается, вдруг сбавляя напор.
– Минутку, – говорит Нандо. Он снова садится и спокойно зажигает «Индианку».
Его тяжелые лапищи разряжают кольт, а с языка слетают тихие решительные слова:
– Оставь заложников.
– Как ни хотелось ему заполучить Фернели, в последний момент Нандо обуздал свой инстинкт убийства и отложил дело. Он решил прикрыть спину на случай, если бы ему расставили ловушку. Ведь Монсальве было не впервой подкупать людей, чтобы устраивать ему засады.
– Они договорились, что заложниками будут отец Мочо, человек уже совсем престарелый, и его младший сын. Мочо привезет заложников из своей деревни и оставит их в доме Барраганов. В случае, если бы все прошло как следует, Нандо обещал подарить им землю, на которой они жили, и в придачу неплохую сумму в долларах. Но если бы что-то вышло плохо, старика и мальчика ждала смерть.
– И прежде чем убить, я заставлю их помучиться, – стращает Нандо, подводя итог заключенной сделке.
* * *
– В тот период, когда он жил в колониальном домине, Мани Монсальве сделался богаче, чем когда-либо. Ему наперебой предлагали выгодные дела. Партнеры сваливались буквально с неба. Сеньорита Мельба Фоукон отпирала все двери: она крутилась вовсю, чтобы сломить предрассудки добропорядочных людей. Знала, с какой стороны к ним подъехать, чтобы они слегка поступились своей моралью. Она усаживала их за стол своего патрона и прикармливала его деньгами.
– Нет, все дело было в разделении обязанностей, к которому пришел Мани со своим старшим братом. Фрепе держался в тени, ковал горячие денежки, а Мани в это время делал хорошую мину и отмывал их. Хотя они и не доверяли один другому, но вместе-то и держали за хвост удачу.
– А Барраганы, наоборот, с каждым днем оказывались все в большей изоляции и бедности.
– Со смертью Нарсисо они забросили торговлю. Больше и песо не прибавили к своим деньгам.
– Так расчет Фернели и оправдался: сперва подорвать их дела, потом разгромить их.
– Да, оправдался. Хотя по правде сказать, когда умер Нарсисо, от их состояния уже немного оставалось.
– А кучи долларов, что хранились в подвалах?
– Сошли на нет. Они их растранжирили на гулянки, войну и на всякие чудачества. Последняя крупная трата, известная за ними, была свадьба Нандо и Аны Сантана. В лучшие времена Нандо Барраган сталкивал в пропасть новенькие автомобили ради удовольствия полюбоваться, как они разлетятся вдребезги. Всем напоказ на улице зажигал сигареты от сотенных бумажек. Еще он любил швырять доллары «на кого Бог пошлет», чтобы мальчишки квартала их хватали. Таким манером он покупал преданность и добивался популярности, а заодно забавлялся, глядя, как народ готов поубиваться, чтобы заполучить несколько монет, как люди царапают и рвут друг друга в клочья, озверев от жадности. Другим его излюбленным развлечением был «жирный шест». По воскресным и праздничным дням посреди площади водружали по его приказу смазанный салом шестиметровый шест с мешком, набитым монетами, на верхушке. Мы с ума сходили в попытках взобраться наверх и схватить добычу, а ему достаточно было видеть, как мы превращаемся в липких от жира, алчных и благодарных обезьян, чтобы чувствовать себя королем. Мы поднимались, самое большее, на три или четыре метра и снова съезжали, никто ни разу не смог добраться до верху. В одно из воскресений парнишке по прозвищу Огонек, очень рыжему и молчаливому, это удалось. Квартал взорвался возгласами и аплодисментами: «Браво, Огонек! Ай да рыжий!» Но он не схватил мешок, а с самой верхушки поглядел на нас словно бы с сожалением, словно бы с презрением, а затем раскинул, точно крылья, руки, бросился вниз головой и разбился о землю. В тот вечер на бдении у его гроба мы накачались пивом и во хмелю ударились в рев, проклиная нашу
