По его зрачкам цвета пасмурного неба летят ласточки слепоты, в то время как его зрячие пальца читают белые точки на черных костяшках, ложащихся на стол сложной сетью железнодорожных путей. Он сосредоточен на игре, более молчалив, чем на мессе, чутко ждет следующего хода и не позволяет отвлечь себя далекому гулу карнавала, как в иные ночи его не отвлекали пулеметные очереди и визг шин «джипов».
Компания танцующих конго,[73] запыхавшись, приближается к нему со смятенными и суматошными выкриками: «Убили Нандо Баррагана, его таскают, голого, по улицам».
Бакан, как и обычно в важные моменты своей жизни, ничего не говорит. Черный слепой гигант отодвигает стол с костяшками и торжественно поднимается на ноги: выпрямляется во весь свой огромный рост, водружает на голову элегантную соломенную шляпу, сжимает дубовую трость, унаследованную им от отца, тоже ослепшего в старости. Он подхватывает под руку свою мулаточку и, ступая ощупью, шагает по улице туда, откуда исходит гул взволнованного моря голосов. Он продвигается наугад, медленно и степенно: несет голову, закинув ее назад, а его голубоватый взгляд устремлен в звездное пространство, которого он не может видеть.
На углу двадцать шестой улицы и четвертой автострады встречаются две процессии, одна маленькая, другая внушительная: с одной стороны Бакан, его смуглянка и забойщики; с другой – Нандо Барраган в окружении враждебной толпы, вооруженной палками и факелами. На расстоянии двадцати метров процессии останавливаются лицом к лицу, соизмеряя свои силы. Начинает робко накрапывать мелкий дождик, он порождает сладковатый запах мокрой шерсти и обесцвечивает последние фестоны карнавала.
Бакан рискует выйти вперед, один, отвергнув протянутую женой руку. Постукивая своей тростью слепого, он подходит к толпе противников и прокладывает себе дорогу среди ряженых, – те послушно расступаются в стороны, образуя коридор. Кайманы, Храбрые Индейцы, Охотники На Ягуаров, Большие и Малые Черти – все отступают на шаг, исполненные почтения к слепому старику, недвижные под медленным дождем, который гасит факелы и усмиряет души. Над ними нависает огромный колокол молчания, в котором громко раздаются неторопливые жреческие шаги Бакана.
Его дубовый посох наталкивается на тюк: это свалившийся на землю труп Нандо Баррагана. Растерзанный, голый, распотрошенный, как соломенная кукла. Его затопляет все одиночество мира, вся усталость мира пала на него. Сникший и побежденный, он покоится у ног пестрой толпы, превращенный в гору грязи, в огромный сгусток муки и крови. Его разбитая и обалдевшая башка, кажется, молит о минуте покоя, чтобы свести свои немыслимые счеты с миром иным.
Светлые слепые глаза Бакана останавливаются на покойнике в тот самый момент, когда великолепная молния рассекает ночь пополам, режет ее на секторы своими сияющими корнями и с грохотом вгоняет в землю электрический разряд. Словно молния открыла краны, разверзаются хляби небесные и лавины воды обрушиваются на собравшихся, которые разбегаются на все четыре стороны, прячутся под арками домов и в магазинах, исчезают за углами, рассеиваются, скрываясь по домам, исчезая во мраке.
На исхлестанной дождем улице остаются две одинокие фигуры; массивные и громоздкие, одна возле другой, они со стоицизмом громоотводов претерпевают грозу. Одна фигура, вертикальная и черная, – Бакан; другая, горизонтальная и белая от муки, – Нандо Барраган.
– И долго ли эти двое пробыли одни под ливнем?
– Бакан подождал, с терпением слепого, пока падавшая с небес вода не отмыла труп и не очистила его от струпьев нечистот и засохшей крови, возвратив ему естественный облик и цвет. Затем он взвалил его на свою еще крепкую спину и пустился в путь к своему дому наперекор ураганному ветру, с каждым порывом налетавшему на него все более неистово. Его единственной спутницей, кроме покойника, была верная мулатка, она шлепала по воде, служа ему поводырем. Это было трудное, мучительное, полное препятствий шествие. Труп раздулся от дождевой воды, вдвое увеличив свой и сам по себе гнетущий вес, а ветер угрожал вырвать его из рук. Также не помогали ни слепота, ни чернота ночи, заставлявшая их оступаться. Но спокойная жизнестойкость Бакана была, как всегда, несгибаема, и он не сдавался, словно не было ничего важнее, чем спасение мертвеца.
