Началось бегство в пустыню. Пустыня стала антропологической лабораторией, где отыскивался, вырабатывался нужный опыт. Оказалось, что исполнить стоящее духовно-антропологическое задание трудно, сложно, и это исполнение есть дело длительное. Нам понятно, однако, что иначе быть никак не могло. Задание было попросту небывалым, таким, которого в предшествующей истории человек никогда не ставил перед собой. В чём состояло задание? В том, чтобы добыть опыт актуального соединения с иным онтологическим горизонтом. Христианскому сознанию требовалось соединение со Христом – такое, которое было у апостолов, какое было у мучеников. Меж тем, условия совершенно изменились. В случае апостольства и мученичества существовали специальные предпосылки для такого опыта. В случае опыта апостольского было историческое присутствие Христа на земле; в случае мученичества были гонения на христиан, и для христиан открывался тот род смерти, который давал соединение со Христом, давал искомый опыт. Это – особые предпосылки, которые заключались в особых исторических условиях – или точнее здесь надо говорить об условиях священно-исторических. Поясним это различение. Религиозное сознание прочитывает историю, сопоставляя ее событиям и фактам некоторые свои характеристики, и на базе этого специфического прочтения строит свои стратегии действия, которые реализуются, в том числе, в определенных исторических процессах, участвуют в формировании истории. В результате, исторический процесс приобретает дополнительные свойства, дополнительные измерения, вносимые в него религиозным сознанием; и для религиозного сознания, его пространством исторического развертывания, его историей служит именно эта расширенная история, наделенная особыми измерениями.
Наличие этих измерений существенно и антропологически. В нашем случае, именно от дополнительных измерений истории, от ее сакрального прочтения, «сакральных условий» зависит, устраивает ли человек одни антропологические практики или ему нужно устраивать совсем другие. Гонения на христиан были – и исчезли. Специальные внешние предпосылки, помогающие достижению нужного опыта – опыта онтологического трансцендирования, как мы философски выразимся, – исчезли. Теперь человек должен был «сделать всё сам». Никаких специальных условий больше нет, ты обыкновенный человек на обыкновенной земле, в эмпирии – но ты, тем не менее, ставишь то же задание, хочешь достичь того же опыта соединения с Инобытием. И это задание – действительно, исторически небывалое, которого, скажем, античная религиозность перед собой не ставила. Там погружение в стихию божественного осуществлялось совсем иными средствами – средствами мистериальной религии, которые совершенно другие. Достижение нужного опыта осуществлялось символически и социально (иными словами, нужный опыт имел здесь символическую и социальную природу), но лично и индивидуально человек не должен был всё выстраивать. Это решалось определёнными институтами, институционализованным был и культ, в котором нужно было участвовать. Религиозные цели достигались институционально. Еще и в этом была новизна христианства: достичь духовной, религиозной цели нужно было антропологически, а не институционально.
Решением этой антропологической и, как следует здесь сказать, одновременно сверх-антропологической, мета-антропологической задачи, христианское сознание занималось ровно тысячу лет. Полный опытный аппарат для исполнения этого задания был завершен в XIV веке. Этот диапазон, тысячелетие с IV по XIV век, и составляет собой период формирования исихастской традиции. Внутри он разбивается на три основных этапа. Сначала, в первые три столетия, с IV приблизительно по VI век, в пустынях Египта и Палестины вырабатывались начальные установки для пути к цели, главным образом, установки отталкивания от мирского; то есть решались преимущественно негативные задачи. Созидалась икономия уединенной, отшельнической аскезы; уяснялось, какой степени должно достигать отвержение всякой социальности, как осуществлять собирание внутренней реальности, ее подчинение духовно-антропологическому заданию.
