— Зачем вы все это мне рассказываете? — спросил Цинциннат.
Она молчала.
— Зачем все это? Неужели вам неизвестно, что на днях, завтра, может быть…
Он вдруг заметил выражение глаз Цецилии Ц., — мгновенное, о, мгновенное, — но было так, словно проступило нечто, настоящее, несомненное (в этом мире, где все было под сомнением), словно завернулся краешек этой ужасной жизни и сверкнула на миг подкладка. Во взгляде матери Цинциннат внезапно уловил ту последнюю, верную, все объясняющую и ото всего охраняющую точку, которую он и в себе умел нащупать. О чем именно вопила сейчас эта точка? О, неважно, о чем, пускай — ужас, жалость… Но скажем лучше: она сама по себе, эта точка, выражала такую бурю истины, что душа Цинцинната не могла не взыграть. Мгновение накренилось и пронеслось. Цецилия Ц. встала, делая невероятный маленький жест, а именно — расставляя руки с протянутыми указательными пальцами, как бы показывая размер — длину, скажем, младенца…» (4,128–129).
От негодования бутафорской непригодностью собственной родительницы Цинциннат переходит к моменту истины, бурей взметнувшейся в его душе. Кошмарная каша превращается в ясный и четкий портрет. Из бесформенной пестряди оформляется стройный образ. Метаморфоза производится совершенно неуместным и странным рассказом матери. Она — не предмет, не нетка, а зеркало. Отказывая ей в подлинном существовании, единственный сын видит в ней зеркало, которое отражает по принципу нетки безобразный и дикий мир вокруг. Двойным отрицанием и дается безусловное «да», восстанавливаемое Цинциннатом в матери точкой последней и несомненной истины. Материнское присутствие теперь возводится в реальное событие, относящееся к этому мира. Мир ею материализуется. Тюрьма теперь брюхата Цинциннатом. Здесь плод предшествует утробе. Герой эманирует эту утробу, выделяет из себя строительный материал, мерно источает чудесную оболочку, как моллюск — раковину.
Опять же — из «Котика Летаева» Белого: «…Перебегал я от органа к органу и уходил в огромное материнское тело утробного мира…» Уходит и Цинциннат. Мать — условие преобразования замкнутого пространства смерти в открытое пространство жизни. Цицилия Ц. указывает невероятным жестом на маленького ребенка в нем. На живот, а не на смерть — имеет здесь буквальный смысл. Захваченный врасплох людьми и вещами, герой зачехляет ими себя, окукливается. Попав в тупик, каменный мешок, чтобы только положить голову на плаху, Цинциннат осваивает замкнутое тюремное пространство как чрево и символическую матрицу смысла, превращая убийственный ландшафт в материнскую утробу, которую он покидает головой вперед: «С трудом дыша шероховатым воздухом, натыкаясь на острое — и без особого страха ожидая обвала, — Цинциннат вслепую пробирался по извилистому ходу и попадал в каменные мешки, и, нащупав продолжение хода, полз дальше. (…) Это обратное путешествие так затянулось, что, обдирая плечи, он начал торопиться, поскольку ему это позволяло постоянное предчувствие тупика. (…)…Вот мелькнула впереди красновато-блестящая щель, и пахнуло сыростью, плесенью, точно он из недр крепостной стены перешел в природную пещеру, и с низкого свода над ним, каждая на коготке, головкой вниз, закутавшись, висели в ряд, как сморщенные плоды, летучие мыши в ожидании своего выступления, — щель пламенисто раздвинулась, и повеяло свежим дыханием вечера, и Цинциннат вылез из трещины в скале на волю» (4,148).
Бестужев-Марлинский А.А. Сочинения в двух томах. М., 1981, т. I–II.
Бродский И. А. Сочинения. СПб., 1998, т. I–IV.
Гейне Г. Собрание сочинений в десяти томах. Л., 1957–1959, т. I–X.
Гете И. В. Собрание сочинений в десяти томах. М., 1975–1980, т. I–X.
Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений, б. м., 1937–1952, т. I–XIV.
Гончаров И. А. Собрание сочинений. М., 1977–1980, т. I–VIII.
Гюго Виктор. Собрание сочинений в пятнадцати томах. М., 1953–1956, т. I–XV.
Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в тридцати томах.
А, 1972–1990, т. I–XXX.
Иванов В. И. Собрание сочинений. Брюссель, 1971–1987, т. I–IV.
Лесков Н. С. Собрание сочинений в одиннадцати томах. М., 1956–1958, т. I–XI.
