Он предлагает Санчо плату за каждый удар плетью, и Санчо обещает этой же ночью приступить к порке. Поначалу он наносит себе шесть-семь ударов, подсчетом которых занимается Дон Кихот, но затем, скрывшись в лесу, принимается хлестать недоуздком по деревьям, громко стеная, словно от сильной боли; наконец Дон Кихот, преисполнившись жалости, устремляется к нему, выхватывает недоуздок (который уже дважды применялся в колдовстве) и принуждает Санчо прекратить самобичевание. Продолжив свой путь, они прибывают в некое село. «Остановились они на постоялом дворе, который Дон Кихот именно таковым и признал, но отнюдь не замком с глубокими рвами, башнями, решетками и подъемным мостом; надобно заметить, что со времени своего поражения он стал судить о вещах более здраво…»
Хотя при въезде в родное село Дон Кихоту мерещатся дурные предзнаменования, он сообщает священнику и Карраско о своем обязательстве в течение года оставаться дома и о своем решении подвизаться на поприще пастушеской жизни, к которой просит их присоединиться. «Этот новый предмет Донкихотова помешательства поразил священника и бакалавра, однако ж, дабы он снова, рыцарских ради подвигов, не пустился в странствия и в надежде на то, что за этот год он, может статься, поправится, они эту новую его затею одобрили и, безумную его мысль признав вполне здравою, согласились вместе с ним начать подвизаться на новом поприще. <…> На этом священник и бакалавр с Дон Кихотом простились, а перед уходом обратились к нему с просьбой беречь свое здоровье и посоветовали обратить особое внимание на пищу».
Но Дон Кихоту нездоровится, и его укладывают в постель.
На смертном ложе разум Дон Кихота проясняется.
«– Поздравьте меня, дорогие мои: я уже не Дон Кихот Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свой нрав и обычай прозванный Добрым. Ныне я враг Амадиса Галльского и тьмы-тьмущей его потомков, ныне мне претят богомерзкие книги о странствующем рыцарстве, ныне я уразумел свое недомыслие, уразумел, сколь пагубно эти книги на меня повлияли, ныне я по милости Божией научен горьким опытом и предаю их проклятию.
Трое посетителей, послушав такие речи, решили, что Дон Кихот, видимо, помешался уже на чем-то другом. И тут Самсон сказал ему:
– Как, сеньор Дон Кихот? Именно теперь, когда у нас есть сведения, что сеньора Дульсинея расколдована, ваша милость – на попятный? Теперь, когда мы уже совсем собрались стать пастухами и начать жить по-княжески, с песней на устах, ваша милость записалась в отшельники? Перестаньте, ради Бога, опомнитесь и бросьте эти бредни.
– Я называю бреднями то, что было до сих пор, – возразил Дон Кихот, – бреднями воистину для меня губительными, однако с Божьей помощью я перед смертью обращу их себе на пользу. Я чувствую, сеньоры, что очень скоро умру, а потому шутки в сторону, сейчас мне нужен духовник, ибо я желаю исповедаться, а затем – писарь, чтобы составить завещание. <…>
После исповеди священник вышел и сказал:
– Алонсо Кихано Добрый, точно, умирает и, точно, находится в здравом уме. Пойдемте все к нему, сейчас он будет составлять завещание. <…>
Наконец, после того, как над Дон Кихотом были совершены все таинства, и после того, как он, приведя множество веских доводов, осудил рыцарские романы, настал его последний час. Присутствовавший при этом писарь заметил, что ни в одном рыцарском романе не приходилось ему читать, чтобы кто-нибудь из странствующих рыцарей умирал на своей постели так спокойно и так по-христиански, как Дон Кихот; все окружающие его продолжали сокрушаться и оплакивать его, Дон Кихот же в это время испустил дух, попросту говоря – умер.
