— Квота? — Гитлер под столом чесал Блонди шею.
— Пять миллионов, мой фюрер, — ответил Гиммлер, не сразу понявший вопроса. — Только пять миллионов человек и ни одним больше получат на Украине голубые паспорта...
— Никак не больше! — вскрикнул фюрер. — Оставьте и для англичан. Среди них особенно много похожих на нас, немцев.
— Мы дадим им подобающее арийцу воспитание, вдохнем в них дух кастовости, исключительности. Из одних мы выветрим все славянское, азиатское, из других выбьем англосакскую спесь... Это будут преданные рейху рабы!
— Германия, подобно Древнему Риму, станет великим рабовладельческим государством! — воспламенился Гитлер, уже забыв — или искусно притворился — о только что отданном приказе расстреливать всех пленных. — Если Римская империя просуществовала пять веков, то рейх будет вечным. Даже великие умы той эпохи не мыслили себе мира без рабства, которое считалось совершенно необходимым и существовавшим извечно.
Розенберг украдкой взглянул на Гиммлера, но тот не сводил глаз с фюрера, который буквально захлебывался:
— Я отвоюю Сталинград, — неожиданно сменил он тему. Видно, поражение на Волге не давало ему покоя. — Я раздавлю Петербург, объявлю тотальную мобилизацию, сведу на нет все их победы!
Опомнившись, Гитлер умолк, потер виски, возвращаясь мыслями к прежнему разговору, который тешил его, уводя от суровой действительности.
— В рабстве — наша сила, — продолжил фюрер. — Со свойственным нам, немцам, педантизмом мы должны детально продумать систему его организации. Рабство может стать вечным двигателем национал-социализма, если соединить его с немецким рационализмом, помноженным на безропотную исполнительность, аккуратность. Если мы этого не сделаем, то рабство может обернуться для нас национальным бедствием, троянским конем.
Фюрер сорвался со своего кресла и, нервно расхаживая по кабинету, беспрестанно говорил... Облюбовав нового конька — тему рабства, не сказал ничего оригинального, зато пересказал в нацистской интерпретации содержание книги «Древний Рим», которую когда-то давал ему читать Розенберг.
Гитлер смаковал тот факт, что в древности раб являлся вещью хозяина, который имел над ним неограниченную власть. Раба можно было продать, одолжить, передать по наследству, ему запрещалось служить в армии, заниматься религиозной деятельностью, ибо он был ничем и приравнивался к бессловесному животному. С упоением проводил аналогию между рабовладельчеством и фашизмом, находя между ними много общего, родственного: побои, пытки, подземные казематы, распятия на крестах... Одно его настораживало: с годами рабы и вольноотпущенники, оттеснив развращенную роскошью и бездельем аристократию Древнего Рима, сами заняли высокие должности в государственном аппарате, прибрали к рукам экономику страны, проникли во все поры империи.
— Если вы будете потакать нашим рабам, — рассуждая, фюрер не сводил глаз с Гиммлера, — они поглотят рейх, как поглотили Ромула Августула, после чего распалась и его могущественная империя. То же произошло с великим Константинополем... Что же получается? В Древнем Риме раб не мог заниматься богослужением, а в Дрездене действует мечеть, открыта школа мусульманских священнослужителей. Не слишком ли это, Генрих?
— Все это, мой фюрер, находится в ведении Розенберга, — тут же отмахнулся Гиммлер, — Ничего зазорного, если мечети и православные церкви поддерживают у верующих рабский дух, покорность судьбе.
— Я не скрываю от вас, — продолжал фюрер, будто не услышав доводов Гиммлера, — меня смущает, что туркестанские и славянские рабы служат в немецких воинских частях, охранных отрядах СС и даже забавляются в злачных заведениях Берлина...
«О майн готт! — Розенберг невольно закатил глаза к потолку. — Начал за здравие, кончил за упокой... Читал такую умную книгу и ни шиша не понял! Там же черным по белому написано; Западная Римская империя пала от того, что сместили императора Ромула Августула, а Константинополь был взят турками. Впрочем, чего ждать от малограмотного человека и болтуна, едва дослужившего до ефрейтора... Почитал бы великого интригана Талейрана, считавшего, что единственное, что государь должен меньше всего делать, — это распускать язык...»
