— Ваша супруга серьезно больна, у нее нервное истощение, — сказал Черкезу один профессор. — К тому же она беременна. Ей рожать опасно. Следует изменить образ жизни и немедленно избавиться от плода.
Спустя недели полторы Джемал, прозрачная как стеклышко, вернулась из больницы. Мадер, застав ее плачущую на плече мужа, недоумевал.
— Вы же солидные люди! — Говоря о солидности, он имел в виду состоятельность супругов Аманлиевых. — Наслаждайтесь жизнью, живите для себя. От судьбы не уйдешь. Я освобождаю вас, Джемал, от встречи с эмигрантами. Пока что вы остаетесь радисткой, но я вижу вас в будущем супругой премьер-министра «великого Турана».
Теперь Джемал занималась только делами фирмы, и, разъезжая с Черкезом, она забывала о гнетущей берлинской жизни. Но стоило ей вернуться в столицу рейха, как она снова испытывала прежние муки, хотя в ту пору многие города Европы стали чем-то напоминать Германию: там появилось много немцев — военных, штатских.
...Музыка, вокзальная толчея, а она словно в пустынном безлюдье. Не будь рядом Черкеза, не чувствуй его теплой, твердой руки, могла бы сойти с ума.
В Иране было куда сносней, нет-нет да виделась с туркменами, приезжавшими из Гомбеде — Кабуса. Сознание того, что родина рядом и рано или поздно можно вырваться отсюда, с постылой чужбины, приносило какое-то успокоение. Германия же — такая даль! Джемал, приехав сюда, почти потеряла надежду на возвращение. Тосковала до боли сердечной, изболелась душой, как дитя, оторванное от груди матери.
Черкез, понимавший, что кручина жены безмерно острее, старался внушить ей философский подход к жизни, не выдавать своих чувств. Иначе жизнь жестока, растопчет, хотя оба знали, что за высокими стенами неволи есть иной мир, светлый, с дальними далями. Это — Родина!..
Перейдя определенный жизненный Рубикон, они теперь тяготились своим двойным образом жизни, чуждым им по природе. На чужбине они выучились многому: познали математику, физику, немецкий, даже «иностранный» — русский язык; их обучили приемам джиу-джитсу, умению работать с рацией, водить автомобиль, мотоцикл... Мадер гордился своими великолепными учениками. Но в той среде, где они вращались, в блеске этих достоинств меркли нравственные добродетели. Работе души шпионов не учили. Зачем? Если и нащупывали тонкие струны, то в расчете на низменные чувства, чтобы направить их на благо рейха и во вред своей Родине. Но из Джемал и Черкеза, от природы добрых и душевных, никто не мог вытравить благородства, впитанного с материнским молоком. Им так хотелось пристать к своему берегу. Но как? Мадер неусыпно следил за ними, ибо ему не хотелось терять людей, делающих для него деньги и прикрывающих шпионские дела...
На Данцингштрассе, у самого дома, возвышавшегося во дворе фирмы, выходя из такси, супруги заметили вызывающе напомаженных девиц. Куртизанки, бесцеремонно разглядывая их, вели беззастенчивый диалог: «Смотри, это полукровы?» — «Нет, азиаты. С полукровами фюрер разделался. А кто уцелел, в Америку удрали...» — «Азиаты, полукровы... Что в лоб, что по лбу. Поганцы, одним словом!» — «А что, если увести этого красавчика?» — «Разуй глаза, крокодилище! Ты думаешь, он свою кралю на такую шлюху променяет?» — «Зато я — арийка!» — «Арийка! Ха-ха! Ты — арийская...» — Дальше под общий хохот раздалась трехэтажная непечатная брань.
Пока Черкез рассчитывался с таксистом, Джемал поспешила быстрее зайти во двор. Ужас какой: в Германии даже женщины постыдной профессии заражены вирусом расизма.
...Утром Джемал проснулась от дикого рева из громкоговорителей, установленных на специальных автомобилях, которые медленно двигались по улицам. Повторяли вчерашнюю речь Гитлера, который выступал перед строителями дорог, «открывавших новую эру в истории тысячелетнего рейха». Каждая его фраза сопровождалась взрывом аплодисментов, истошными воплями экзальтированных дам, больше оравших, чем слушавших своего кумира. А он нервически и путано, с экстазом вошедшего в роль дервиша пытался вколотить в головы слушателей идеи национал-социализма, будто проросшие из здоровых корней...
