И Кулов дал довольно откровенные и нелестные характеристики о всех сидящих. Но болтовню его слушали снисходительно: сам-то не лучше. Тем более красноречие Кулова доставляло явное удовольствие хозяину.
— Ну а кто же лев? — Мадер снял очки и чуть прищурился, с любопытством разглядывая Кулова, будто видел того впервые.
— Только не вы, барон! Лев — там, выше! — Кулов выразительно ткнул пальцем вверх. — Вы же обычный волк, каких в Германии развелась тьма...
— Я благодарю вас, мой эфенди, — галантно кивнул головой Мадер. — Волк у народов Востока, особенно у туркмен, — символ бесстрашия. Не так ли, эфенди Эембердыев?
— Символ удачливости в добыче и сметки, — бросил с места Ашир. — Русские еще говорят; волка ноги кормят.
— А-а... новичок, — ухмыльнулся Кулов, окидывая Таганова блуждающим взглядом. — Идейный перебежчик! Думаешь, тебя я не раскусил? Не знаю, на кого ты работаешь? Да я вам лучше стихи прочту. Умный поймет, дурак навряд ли догадается.
Мерзавцы, сгнившие давно,
Смердя историческим смрадом,
Полунегодяи, полумертвецы
Сочились последним ядом.
— Ого! — воскликнул Абдуллаев. — Смотрите, Кулов как заговорил. Давно ли стихоплетством занимаешься?
— Болван! Писал бы я такие стихи, разве ходил бы под твоим началом? Тоже мне идеолог! Да это же Гейне!.. Не вздумай только обезьянничать, сдуру его имя назвать — в крамоле обвинят. Ведь Гейне — неариец, запрещенный поэт. Но не волнуйтесь, это не про вас, господин унтерштурмфюрер.
Таганов заметил, как Мадер зашарил глазами по столу, видимо, ища сигареты, потом поднялся и вышел.
Сулейменов уход майора расценил по-своему: как знак убрать отсюда не в меру разболтавшегося Кулова.
— Эй ты, казах, помолчи! — набычившись, поднялся с места бывший адъютант Мадера.
— Я — каракалпак! — Кулов гордо вскинул голову. — Мать у меня казашка. Но я бы не меньше гордился, будь я и казахом. Какая ведь разница? Вы с Абдуллаевым для меня земляки, потому мне стыдно за вас. Тебе, без роду и племени, этого не понять! О таких, как ты, еще Гейне...
Сулейменов сильным ударом сбил с ног Кулова и приказал Таганову:
— В подвал его! И свяжи, не то еще припрется. Вот отоспится, я ему развяжу язык. Тихоня! Не то что Шамамедова — родную мать вспомнит, — пригрозил он огромным волосатым кулаком. Его длинное благообразное лицо так побелело, что он напоминал покойника.
Таганов выволок Кулова из зала, в коридоре поставил на ноги и, крепко взяв под руку, повел в подвал. Там он затянул ему руки, но некрепко, чтобы смог развязаться, и предусмотрительно не закрыл дверь на щеколду. Быстро вернулся назад. Едва Ашир уселся на место, с коробкой сигар вошел Мадер.
— Так на ком же остановился эфенди Кулов? — Майор сделал удивленные глаза, недоумевая, куда же подевался этот шутник.
— На Эембердыеве. — Поросшие щетиной уши Сулейменова угодливо вздрогнули, а большие залысины заблестели, будто смазанные вазелином. — Он собирался сказать, на кого работает Эембердыев, но не успел. Мы отослали его проспаться.
— Напрасно. — Мадер прикурил сигару от протянутой Сулейменовым зажигалки. — Любопытно бы послушать. Да я сам скажу, на кого работает Эембердыев. Это всем известно...
Сулейменов попытался сказать что-то майору на ухо, но тот, отмахнувшись от него, продолжил:
— На Фюрста! На этого неотесанного служаку, неспособного отличить Рафаэля от Тициана, имеющего о них представление в пределах допотопного путеводителя. А вы, эфенди Эембердыев, интеллигентный человек. Правда, у нас сейчас слово «интеллигент» звучит как ругательство, и кое-кому при этом слове хочется даже стрелять... Вы должны понять, что туркестанцам по пути только со мной. С Мадером Туркестан ждет небывалое величие. Я скажу вам, друзья, откровенно: кое-кто за идею привлечения азиатов к управлению государством считает меня сумасшедшим. А я вижу в туркестанцах не только пятую колонну, но и государственных мужей, которые должны править своим краем...
Мадер трезвыми глазами посмотрел на всех сидящих — в тот вечер он даже не пригубил спиртного. Правда, барон уже не был прежним трезвенником. Из-за неудач в Иране и Афганистане, задержки с присвоением очередного звания на него напала хандра, все чаще заставлявшая прикладываться к бутылке. Шнапсом он не злоупотреблял, предпочитал пиво, но еще великий Бисмарк сказал: «От пива делаются ленивыми, глупыми и бессильными». Мадера не назовешь глупым. Когда Ашир здоровался за руку с бароном, ему казалось, что Мадер своими длинными и нервными, как у пианиста, пальцами чувствует настроение другого.
