После этого, разговор между ними перешел на другие предметы, и когда Екатерина встала, чтобы идти в большую залу, то Густав задержал ее, сказав:
— Как честный человек, я обязан теперь же объявить, что основные законы Швеции требуют, чтобы королева исповедывала одну религию с королем.
— Мне известно, — ответила Императрица, — что законы в Швеции были чужды веротерпимости в начале введения там лютеранства, но впоследствии покойный-король, ваш отец, издал, при участии самих лютеранских епископов, новый закон, который дозволяет всем, не исключая и короля, вступать в брак с невестой, исповедующей ту религию, которую она найдет подходящею.
Не отвергая этого, Густав выразил опасение, чтобы умы его подданных не взволновались против него.
— Вашему величеству лучше знать, как следует поступать, — заметила Екатерина и медленно вышла в большую залу.
Вопрос о разноверии будущей четы стал беспокоить Екатерину; что касается отказа сопернице ее внучки, то насчет этого она была спокойна, так как писала Гримму [61] следующие строки: «Говорят, будто курьер уже готов отправиться с формальным отказом к принцессе Мекленбургской. Прежде этого я, конечно, не могла и слышать о предложении. Но нужно сказать правду: он не может скрыть своей любви. Молодой человек приехал сюда грустный, задумчивый, смущенный, а теперь его не узнать; весь он проникнут радостью и счастьем».
Балы, дававшиеся в Петербурге в честь короля, служили местом сближения жениха и невесты. Во время танцев они постоянно составляли одну пару и могли говорить без надзора.
Богачи-вельможи: Орловы, Безбородко и Строганов, бывшие несравненно богаче самого Густава, которого Екатерина называла «roitelet» — королек, подсмеиваясь над его пышностью, задавали жениху роскошные пиры. Высшее общество того времени веселилось, и престарелая Екатерина, казалось, от радости помолодела на несколько лет.
Она ездила на эти балы, но так как была уже слаба ногами и с трудом могла подыматься на лестницы, то в тех домах, где давались балы, устраивали вместо лестниц покатые, богато отделанные всходы. Граф Безбородко, изумивший короля необыкновенной роскошью своего дома (на Гагаринской набережной, теперь А. Г. Елисеева)[62] и богатством своей обстановки, на устройство одного только такого всхода истратил 5000 руб.
Кроме балов, короля потешали фейерверками, над изготовлением которых хлопотал один из искуснейших пиротехников, генерал Мелиссино.
Угощали также Густава смотрами и парадами войск, не забыты были и спектакли, причем случился следующий курьез. Назначили к представлению балет: «Обманутый опекун», но Императрица отменила представление этого балета, который мог бы показаться намеком на королевского опекуна, герцога Зюдерманландского.
III
Дело шло к концу, и Императрица, довольная сватовством, пожаловала французу-швейцарцу Кристину, негласно занимавшемуся этим делом, 300 душ крестьян и чин надворного советника. Этот Кристин, говорит Дризен[63], автор статьи «Густав IV и Великая Княжна Александра Павловна», принадлежал к числу исключительных натур, которые одновременно обладают и необыкновенным даром слова, обширными познаниями и громадным навыком в сложных дипломатических поручениях.
Державин принялся сочинять стихи и написал хор, который предполагалось исполнить при обручении царственной четы. Начинался этот хор так:
«Орлы и львы соединились,
Героев храбрых полк возрос,
С громами громы породнились,
Поцеловался с шведом росс».
Упоминая об орлах и львах, поэт намекает на соединение двух государственных гербов — России и Швеции.
Каждый куплет этого хора оканчивался припевом:
«Сияньем Север украшайся,
Ликуй Петров и Карлов дом,
Екатерина, наслаждайся
Сим главным рук твоих плодом».
На втором балу, бывшем у графа Самойлова, 26 августа, Великая Княжна подсела к своей матери и сказала, что она сейчас говорила с отцом, который дал ей свое благословение, и просила мать сделать то же.
«День, назначенный для обручения Александры Павловны, был, — говорит Массон[64],— днем величайшей скорби и величайшего унижения, когда-либо испытанного счастливою Екатериною».
