Эта девчушка была надежным товарищем в работе, они боролись вместе, она делала все, от нее зависящее, и не обманула до самого конца: она жила, жила упорно, жила, пока оставалась хоть какая-то возможность, жила до предела, до краешка…
Он сказал несколько слов санитарке и прошел в ординаторскую. Он услышал, как звякнули колесики о кафельный пол, и подумал, что дорожку надо придвинуть к самым дверям. Потом колесики звякнули еще раз — санитар катил тело в секционную. Маленькому солдату науки предстояло выдержать последний бой — вскрытие, пробы, срезы. Потом толстая тетрадь с подколотой пухлой пачкой анализов вырастет еще на несколько листков, переместится в особый шкаф и из истории болезни окончательно станет историей смерти…
День был обычный, нормальный рабочий день. И Сергей работал как обычно — пятиминутка, обход, внеплановая операция — заместительное переливание крови, затем виварий, лаборатория.
Но работалось плохо, разболтанно — девчушка, целый год так здорово помогавшая ему, сегодня мешала. На обходе в женской палате мешало, что четыре постели вместо пяти, и до озноба странно было проходить мимо пустого бокса… Он не любил говорить, не умел шутить с больными, только к этой девочке подходил обычно с шутливой фразой. И сегодня целый день мешала эта не сказанная фраза.
А после двух, в лаборатории, неожиданно без всякого повода он вдруг почувствовал, как слезы с силой давят на глаза. Заслоняясь ладонью, он быстро прошел в пустой кабинет заведующего, сел спиной к дверям и, прижав трубку к щеке, слушал непрерывный гудок, пока спазмы не отпустили горло.
Уже перед концом ему сказали, что мать девочки ждет в приемной. Он продиктовал толстенькой лаборантке все, что нужно было записать в журнал, и пошел к выходу. Он еще не знал, что скажет этой, мельком виденной несколько раз женщине и как «подготовит» ее к тому, о чем она не может не догадываться.
Он никогда не умел «готовить», любая нянечка сделала бы это лучше, но забота о родственниках по должности полагалась ему.
Женщина ждала в приемной, маленькой комнатке, где всегда стоял графин с водой и, в особом шкафчике, пузырьки с валерьянкой и нашатырем.
Но на этот раз к нашатырю прибегать не пришлось. Женщину «готовили» уже больше года, с момента, как подтвердился диагноз, так что, получив телеграмму, она сразу поняла, в чем дело, и выплакалась за дорогу. Она уже знала все, что он должен сказать, и, в ответ на первые же его, еще безликие фразы, горестно и покорно кивнула.
Он замолчал и опустил голову.
— Когда можно ее забрать? — спросила женщина.
Он ответил. Он хотел сказать, какая она была хорошая девочка, просто замечательная, он больше не видел таких, но вовремя сдержался. Не сейчас об этом говорить…
Женщина ушла, а он все сидел в голой комнатушке с кушеткой, графином, валерьянкой и нашатырем и все говорил с ней, все пытался объяснить, что девчушка эта ушла не только от матери, но и от него, что он с радостью отдал бы ей три года собственной жизни, не для слова, а вправду отдал бы, да вот нельзя, смерть в игрушки не играет…
Он поднимался по лестнице в клинику, с этажа на этаж, и все думал, как паршиво, как нелепо получилось: ведь хотел, ведь клялся себе быть с ней до самого конца, самые трудные часы, а вот не вышло, умерла ночью, пока он спал в поезде, и теперь уже ничего не вернешь, непоправимо, виноват перед ней навсегда…
Он перебирал бумаги в ординаторской и думал, что вот и перед Валерией виноват, и перед мальчишкой, имени которого ему так и не сказали… И перед матерью виноват — уже два года не ездил к ней, закрутился… Валерия верно сказала — робот, кибернетическая машина, вся его жизнь как тетрадный листок в клеточку…
Он перебирал бумаги в ординаторской и думал: ну, а как быть? Работать — надо. И литература по специальности — надо. И эксперимент есть эксперимент, тут уж как ни крутись, а два вечера в неделю — отдай. И язык — надо, без языка нельзя. Говорят, у других получается. И он раньше так мечтал: быть культурным врачом, гармонично развитым человеком — и наука, и искусство, и спорт. Мечтал, а вот не выходит. Другие могут — наверное, они способней, или работа позволяет, не так торопятся. А ему гнать и гнать, пока сил хватит, никуда не денешься, люди-то умирают…
