Когда стемнело, он, такой одинокий и неприкаянный, бесцельно свернул в Александровский сад, что между Головинским проспектом, Барятинской и Александровской улицами. Днём здесь делает променад масса хорошо одетой и благовоспитанной публики, гремит военная музыка и бьют фонтаны, запускаются ракеты. А сейчас, вечером, здесь шастали одни кинто вместе с «грубыми дамами» с фонарями под глазами. То и дело раздавались их громкие песни и хриплые звуки шарманки. Другая категория публики являлась большей частью прислугой, которая стекалась сюда с предложением своих сомнительных услуг в качестве домашней кухарки, лакея, уборщицы, няни и прочее. Здесь, среди скамеек, деревьев и клумб с цветами, бродили добродушные собаки, сюда с прилегающей улицы доходил звук колясок и переклики наездников…
Ну вот и всё. С ненавистной службой на дороге покончено. Сейчас он свободен от обязательств. А что теперь? Куда податься? Опять к господину Калюжному? Не удобно как-то во-второй раз. К Калантаровым? Нет, не пойдёт он туда, хоть и сильно скучает! Как посмотрит им в глаза? Стыдно!
Надо бы поискать ночлег. Но прежде следует где-то укрыть свой кожаный чемоданчик с красками и кистями – прощальный подарок Элизабед. Правда, поистрепался он сильно. Но на это не посмотрят – стащат за милую душу и имени не спросят.
Он приметил одинокий старый дуб на окраине обезлюдевшего сада и, подойдя к нему, внимательно осмотрелся кругом. Никого. А вот и дупло! Неудивительно, ведь в каждом настоящем дубе обязательно должно быть своё дупло, если его хорошо поискать. Вот и это достаточно просторное, чтобы вместить в себя его чемодан.
Наконец он нашёл слегка покосившуюся скамеечку в таком месте, где и обзор был, и народ не слонялся почём зря, и устроился на ночлег, сняв с себя пиджак и укрывшись им с головой.
Только на рассвете, в окружении высоких деревьев и шелестящей листвы, ему удалось заснуть. Спал он сладко, а по лицу бродила всё та же наивная, почти глупая, улыбка. Ему грезились Мирзаани, виноградные поля, матушка с драчливым петухом Мамало и девочка с шаром – он больше не забывал её имя – Иамзэ. А потом приснилась Элизабед, мудрая и такая прелестная… Но безмятежной ночной идиллии не суждено было длиться вечно – кто-то разрушил её, грубо толкая его в спину:
– Эй, вставай! Нечего здесь околачиваться!
Он испуганно открыл глаза. Над ним стоял немолодой уже человек в чёрных калошах. Дворник? Да! Потому что на нём это написано, да-да, так именно и написано на его форменной фуражке «Дворникъ». И ещё зачем то номер какой-то приписан сверху: «1035». Сутулится в своём поношенном чёрном пальто из грубого сукна, поверх которого напялен белый передник. Беззубые щёки его ввалились, крупный нос свисает книзу, а уши почти слились с лицом.
– Зачем дерёшься, уважаемый? Что я натворил? Деньги у тебя украл? – робко спросил Нико.
– Нельзя спать на городских скамейках! – сердито ответил дворник, но губ его Нико так и не увидел. Они были покрыты рыжей растительностью. Как и волосы – клочья сплошного лишайника! – Здесь тебе не Багдад, а Тифлис! Ев-ро-па! Ишь ты, разлёгся, всю скамью занял, как будто это мамин дом – папин духан!
– Тебе что, скамейку жалко для человека, да?
– Может и жалко. А вдруг приличные люди придут, им она и понадобится. А ну-ка вставай отсюда! – дворник грозно застучал по земле толстой палкой с загнутой ручкой, которую он держал в своей правой руке словно посох отшельника.
– Кому я мешаю? Какие ещё приличные люди в такое время гуляют в саду? – возразил ему Нико.
– Кто гуляет? Мало ли кто? Князь какой-нибудь знатный возвращается с пирушки в Ортачальских садах, захочет посидеть на скамейке, отдохнуть, воздухом подышать. А здесь – ты! Куда деваться бедному князю? Или сын богатого купца из Сололаки и дочь другого купца из Авлабара захотят туда-сюда… поцеловаться на этой скамейке. А здесь – снова ты! Что несчастным детям делать прикажешь? Не целоваться?
– Слушай, уважаемый, я не понимаю, где ты видишь «бедного князя», где «несчастных детей» увидел? Никого же нет вокруг!
– Это пока – нет. Но в любой момент подойти могут.
