– Значит это была загадка, которую удалось решить Шота? – уточнил Нико. Он сидел перед Элизабед как прилежный ученик, слегка наклонившись вперёд и боясь шевельнуться, и жадно ловил каждое слово своей «учительницы».
– Да, Нико, ты прав, – лучезарно ответила Элизабед, обрадовавшись смекалке Нико.
– Интересно! А что было дальше? – осведомился он с нескрываемой увлечённостью.
– А потом… потом царица объявила, что Руставели заслужил золотой венец. Но было заметно, что не все с ней согласились, кое-кто из витязей зароптал, мол, немудрено проколоть яблоко. На что справедливая царица ответила, что предлагала пронзить плод, а расстояние, с которого следовало это сделать, не указала! После этих слов она собственноручно надела на голову Руставели золотой лавровый венец и протянула ему руку для поцелуя. Молодой витязь преклонил колено и поцеловал руку владычице обширной страны, что располагалась от одного моря до другого. Потом он поднял голову и посмотрел в её глаза, а её очи – смотрели на него. Так он на всю жизнь лишился покоя. И яблоком тем было его собственное сердце, которое пронзила яркая стрела любви…
В тот же день Руставели было предложено стать придворным поэтом. Конечно же, он принял это предложение, считая его самой большой удачей в своей жизни. Ах, если бы мог он знать, что это назначение обернётся ему самым большим горем.
Его талант развивался в окружении лучших философов и мыслителей «золотого века», как называли период правления великой царицы. Дни его проходили на государственных советах, на городских собраниях, а вечера – в беседах и спорах о мудром царе Соломоне, о псалмах Давида, о философии Сократа, Платона и Эпикура. А долгими ночами, пока не догорала последняя свеча, он писал стихи о дружбе, преданности и любви. Любви к той, которая озаряла его животворящим светом. Это безмолвное чувство поселилось в нём в тот миг, когда он впервые увидел её, и ширилось теперь с каждым днём, становясь всё сильнее и бездонней…
Суть любви всегда прекрасна, непостижна и верна,
Ни с каким любодеяньем не равняется она:
Блуд – одно, любовь – другое, разделяет их стена.
Человеку не пристало путать эти имена…
…Элизабед вдруг замолчала. Серьёзное выражение её благородного лица, сердечная теплота в её чёрных, как смоль, глазах возбудили странное и тревожное беспокойство глубоко у него в душе. В её же – ясной и такой же лучезарной, как её взгляд – пылал всепоглощающий пожар, однако на лице невозможно было прочитать ничего. И Нико не выдержал, тихо спросил:
– А что случилось потом, Элизабед?
– Однажды на охоте, – продолжила она свой рассказ, – а это было в окрестностях древней Мцхеты, где сливаются воедино воды бурной Арагви и степенной Куры, царица и Шота Руставели, верхом на своих скакунах, оказались одни. И она попросила почитать стихи его сочинения.
– Хорошо, моя царица! – произнёс поэт. Она в ожидании взглянула на него. И он начал свою декламацию:
Вспоём Тамар, величием восхищающую взоры!
Для неё из слов хвалебных я уже сплетал венок.
И перо-тростник поили глаз агатовых озёра,
Пусть сердца пронзает песня, как отточенный клинок!..
Не знал тогда Шота, что эти строки станут вступлением к его бессмертной поэме. Закончив и посмотрев на Тамар, ему показалось, что его патетическая декламация была произнесена впустую. И оказался прав.
– Тебе известно, что не жалую я стихов в свою честь, Руставели! Весь двор тем и занят, что без устали одаривает меня своими хвалебными речами. Почитай что-нибудь другое.
– Да будет так! – ответил он. И, побледнев, произнёс:
Тот, кто любит, кто влюблённый
Должен быть весь озарённый,
Юный, быстрый, умудрённый,
Должен зорко видеть сон,
Быть победным над врагами,
Знать, что выразить словами,
Тешить мысль, как мотыльками —
Если ж нет, не любит он…
Она всё давно поняла и сейчас молча смотрела на него.
– Моя царица, позволь мне признаться тебе… – он шагнул к ней, но мрак окутал его глаза, в них стояли кипящие слёзы.
Тамар не сказала ни слова. Воцарилось гнетущее молчание, и вдруг откуда-то донесся резкий крик совы. Конь царицы рванулся вперед, поскакал… и остановился на вершине холма. Руставели догнал Тамар – и замер: на ее глубоких очах, как яркие адаманты, повисли две слезинки.
