Закончив трапезу, нищий положил ей на колени какие–то лохмотья и, постукивая деревяшкой, удалился в другой конец лачуги.
Утром, мучимая болью в желудке, преодолевая тошноту, подступавшую к горлу от запаха похлебки, Виола все же сделала несколько глотков. С тех пор так и повелось — она терпела голод по последнего, а когда становилась совсем невмоготу, через силу заставляла себя глотать противное варево. Днем она уходила бесцельно бродить вдоль реки, а вечером возвращалась, чтобы забиться в свой уголок лачуги. Нищий смастерил ей кровать и натаскал для нее соломы. Поверх соломы он постелил те лохмотья, что дал ей в первый вечер. Днем он уходил куда–то, таща за собой тележку с горшками, вечером разжигал огонь и варил похлебку, а после ужина садился за гончарный круг или заделывал дырки в стенах и крыше. Виола игнорировала его, как и все остальное окружавшее ее убожество.
Она ждала, что отец найдет ее и, если не избавит от противного нищего, то хотя бы устроит ей нормальную привычную жизнь. По вечерам, свернувшись на соломенной постели, она представляла себе, как кондотьеры отца ищут ее по городам и весям, как найдут и с поклонами препроводят в паланкин, обитый парчой и украшенный золотыми кистями. Виолу немного смущало, что они увидят ее в таком ужасном наряде, но мысленно она нашла достойный выход из положения — разумеется, Ванина, ее служанка, захватит с собой пурпурный горностаевый плащ и, закутавшись в него, она сможет с достоинством прошествовать к паланкину.
Проходили месяцы, выпал снег, и Виола все чаще задавалась вопросом — что, если это Неаполитанский король препятствует ее поискам, или хуже того, Джанкарло? Что, если нищий видел кондотьеров, которые ее ищут, и дал им проехать мимо, не подал знака, что она здесь? Ее раздражало глухое постукивание деревяшки при каждом его шаге и надсадный кашель, отвлекавшие ее, мешавшие сосредоточится на раздумьях. Но больше всего бесил Виолу монотонный, завывающий скрип гончарного круга. Однажды, не выдержав безнадежности этих звуков, она вскочила с постели и принялась бить и топтать вылепленную посуду, крича и плача от ярости. Когда слезы закончились, она вернулась в свой угол и бросилась обратно на постель. Услышав, что нищий встал и собирает осколки, она, содрогаясь, заткнула руками уши.
Утром она не шевелилась и не вставала с постели, пока нищий не ушел. Проигнорировала миску с ненавистной похлебкой и, открыв дверь лачуги, отправилась на реку. Шел снег, на Виоле было одно лишь холщовое платье простолюдинки, в которое ее переодели в день свадьбы, но ей было все равно. Она шла и шла, пока окоченевшие ноги не отказались ее держать. Зацепившись под снегом за какой–то корень, она рухнула на колени и гневно взмолилась:
— Господи! Если ты хотел покарать меня, почему не наслал болезнь? Почему я не умерла?! Все, что угодно, лучше этого!
Она еще несколько раз повторила «почему?… почему?…», потом замолчала, глядя перед собой пустыми глазами. Виола не помнила, сколько времени она простояла вот так. Самоубийство — смертный грех, вспомнилось из давних уроков каноника и, попытавшись подняться с колен, Виола обнаружила, что замерзшие и затекшие ноги ее не слушаются. Она неловко села в снег и попыталась встать, опираясь на руки. Перед глазами в этот момент почему–то промелькнуло, как нищий, опираясь на здоровую ногу, тащит за собой тележку. На этот раз ей удалось подняться, и она медленно побрела обратно.
До костей продрогшая, вернувшись в лачугу, она сразу же присела прямо к очагу. Сырое платье дымилось, медленно просыхая. Желая побыстрее согреться, Виола собралась спать прямо перед очагом, расстелив на полу лохмотья, служившие ей постелью. Несмотря на потребность в тепле, она так и не притронулась к миске с горячей похлебкой, которую, как обычно, протянул жене нищий. Ее запах и вкус были отвратительны Виоле больше обычного, вызывав, помимо привычной тошноты еще и озноб.
Ночью она проснулась от нестерпимого жара. Чувствуя, как горит лицо, Виола с пола перебралась обратно на свою постель. Прикоснувшись руками к платью, она почувствовала, что большая его часть за исключением того бока, на котором она спала, уже высохла. На какое–то время ей стало легче, но вскоре она поняла, что жар теперь исходит не от очага, а из глубин ее тела.
