Когда Ерофеев и Евгений Сергеевич прибежали к месту происшествия, дерущихся уже разняли.
— Вот, тут два деятеля свалку затеяли, — объяснил ситуацию рослый оружейник Азат, могучими руками поддерживающий за шкирки насупившихся драчунов.
Под левым глазом Ежи набухала длинная царапина, в то время как Птах обиженно размазывал по бороде и усам сочащуюся из носа кровь.
— Этот ваш юродивый пытался карты поджечь! — начальник калининградского отряда злобно ткнул в Птаха пальцем.
— Без карточек-то дорога трудная, неисповедимая, — обиженно мычал всхлипывающий старик. — Не зная пути, до цели не дойти. Нельзя плыть, нельзя!
— Да этим документам цены нет! — выкрикнул ему в лицо Ежи. — Без них мы ничего не сделаем! По морю вслепую идти — что акулам в зубы!
— Слепые, слепые, — снова утерев кровь, улыбнулся Птах. — Ионы во чреве китовом.
— От них жизни людей зависят! — брыкнулся в мертвой хватке Азата Ежи. — Жизни, понял? Слышишь, ты?!
— Перестаньте шуметь, — примирительно поднял руки Ерофеев. — И примите наши извинения. Кто ж знал-то, что Птах такое выкинет…
— Извинения! — пробурчал нахохлившийся калининградец. — Таких в изоляторах держать надо!
— Юра, распорядись, — кивнул своему помощнику Евгений Сергеевич.
Азат отпустил противников, и несколько рослых парней из местных живо скрутили старика, который и не думал сопротивляться.
— Ты, дед, извини, — сказал Ерофеев, — но нам конфликты с гостями не нужны. Придется тебе в одиночке посидеть.
— Посидит, посидит пташка в клетушке, — покорно забормотал уводимый по коридору старик. — Нахохлилась, знай, перышки чистит. Один к одному. Один к одному.
Сбежавшиеся на гвалт зеваки постепенно расходились.
— Еще раз извините, — Ерофеев посмотрел на Ежи, который отодвинул опасную карбидку подальше и бережно укладывал карты обратно в рюкзак. — Вам помочь?
— Не утруждайтесь, — через плечо буркнул тот. — На днях нужно организовать вылазку по окрестностям за необходимым для лодки. Поможете?
— Разумеется. Чем сможем…
* * *
— Вызывали? — буркнул протиснувшийся в дверь Батон, и комнату старейшин тут же наполнила кислая вонь перегара.
— Завязывал бы ты с сивухой, Мишаня.
— Чего надо, спрашиваю?
— Садись, — Ерофеев указал охотнику на стул. — Калининградская группа отправляется к разрушенной базе учебного центра за необходимым снаряжением для лодки. Нужен проводник.
— Сейчас нельзя. Тварь там какая-то в районе старого аэродрома появилась, еще не разобрался, — нехотя отозвался Батон и поскреб подернутую щетиной скулу. — Добытчики ее Матерью окрестили. Буренок да залетных мародеров за милую душу дерет. А чего, там их ферма неподалеку — вот ей и жрачка, и кров.
Животноводческую ферму Пионерска, окруженную лугами, усеянными метровыми цилиндрами тюков из травы, выбирающиеся на поверхность добытчики обходили стороной. Поползли слухи о безмозглых и свирепых курицах размером со страуса и двухголовых боровах с перекрученными телами. Но самыми опасными представителями новой живности в окрестностях фермы стали коровы. Безобидные, греющие сердце русского человека милые пятнистые буренки под воздействием неведомых ядов превратились в хищных тварей с вытянутыми мордами и пастями, усеянными несколькими рядами острых, как бритвы, зубов.
Мясо их казалось съедобным, но после нескольких отравлений и короткой вспышки непонятной сыпи у детей, от него пришлось отказаться. А из вымени у этих чудовищ, по слухам, сочилась настоящая кислота.
— Что-нибудь еще известно? Видели ее? — придвинулся начальник службы безопасности, Евгений Сергеевич.
— Крохи, — пожал плечами Батон. — Кое-кто из пришлых мужиков говаривал, что днем в окрестностях фермы хоть хороводы води да на травке нежься. Но после заката — как вымирает все разом. Идти туда можно только пьяным или если жить надоело.
— А почему Мать? Странное название…
— То-то и оно. Штука одна непонятная. Добытчики-морпехи, что в прошлом месяце к нам из бункера в юго-западной с караваном умудрились прийти, рассказывали, будто раз они к нам мимо старого самолета шкандыбали, на закате. Так вот, почудился им вдруг голос ребенка, а откуда идет — непонятно. Там ведь такие места есть — трава мне до шеи достает. И голосок-то, главное, жалобный-прежалобный, то ли плачет, то ли зовет. А потом, вроде как, женщина тихонько петь начала или рассказывать что-то. Трое на звук пошли — никто не вернулся. Хотя орали так, что пара караванщиков так на месте с обмороком и полегли, а начальник конвоя, спина в два обхвата, в штаны напустил. Может, и брешут, но поди теперь, дознайся…
