- Да ты понимаешь, Федосья, - закричал он ей прямо в лицо, сам холодея от страха, - ты понимаешь, что можешь замерзнуть?! Совсем!
Он тряс ее за плечи, не давая сползать на снег, бил кулаками в спину, в бока, помня, что так мальчишки зимой согревают друг друга. Он мял, тискал, бросал ее как попало наземь или отшвыривал на зыбкие стволы березок, которые, пружиня, возвращали Феню обратно. Бросал ее мертво молчащую, бросал и кричал:
- Да ты грейся! Грейся!
Бросал до тех пор, пока Феня, защищаясь, не подняла руку и не выговорила что-то невнятное. Тогда Михаил посадил ее к сосне и принялся оттирать щеки, сквозь заколяневшие варежки разминать ей руки.
С этого началась у них общая борьба с морозом. Феня и сама стремилась размяться, согреться, но больно было шевелить кистями рук, переступать ногами, странно непослушными и отяжелевшими. Холод колючими мурашками ползал по спине, часто и остро стучало сердце, не хватало дыхания.
- Чем зря топтаться на месте, давай лучше пойдем вперед, - сказал Михаил.
И они пошли.
Михаил пробовал по-разному. Ставил Феню на лыжи и сам брел по глубокому снегу рядом с ней. Получалось плохо. У Фени то и дело вываливались палки из рук, или она сама теряла равновесие и падала, как новичок, впервые ставший на лыжи. Сказывалась безмерная усталость от долгой борьбы с морозом, и то, что Феня плохо выспалась, и то, что за целые сутки она не съела ничего, кроме ломтя хлеба, взятого ею в зимовье у Ингута. Михаил закидывал лыжи себе на плечо, и они оба шли рядом, но это было почти все равно, что топтаться на месте: Феня останавливалась через каждые пять-шесть шагов, снег был очень глубок, мешал частый валежник, и Михаил с тревогой отмечал про себя, что у Федосьи не только тонкие, но и короткие ноги. Тогда он укладывал Феню на лыжи, как на салазки, и волок за собой. Но долго оставлять неподвижной девушку тоже было нельзя - мороз тотчас же принимался за свою жестокую работу, и Феня тихо стонала: "Ой, пальцы, пальцы..." Повторялось все в прежней последовательности: сперва они затевали возню, чтобы размяться, согреться, потом Феня какое-то время шла на лыжах, потом они рядом брели без лыж, потом Михаил приказывал ей ложиться на лыжи и тянул их за собой. И так без конца. Только сил у каждого час от часу оставалось все меньше и меньше.
Над землей повисла черная непроглядная ночь. Они шли. Потом одна сторона неба чуть ожелтилась и стал виден по-прежнему густо сеющийся сверху куржак. Они все шли. Потом всплыла над лесом полная, круглая луна, бросая от деревьев на землю нерезкие тени. Они еще брели, разваливая сухо шумящий снег.
Где же, где же конец этому завороженному лесу? Где дорога, ведущая к мосту? Михаилу уже стало казаться, что они сбились с верного направления и ушли худа-то совсем-совсем в сторону. Он спрашивал Феню. Та молча и медленно обводила вялым взглядом тайгу и отрицательно качала головой, что означало: нет, они не сбились с пути.
- Да ты хорошо ли знаешь эти места? - почти с угрозой кричал Михаил.
- Знаю, - трудно выговаривала Феня.
- Скоро мы выйдем на дорогу?
- Не знаю.
Да и кто бы действительно мог это знать?
Они вышли к дороге, когда Михаил совсем уже был готов изменить направление, свернуть круто влево. Но в это время прямо впереди них послышался далекий шум автомашины, тяжело урчащей на выбоинах. Феня грузно висела у Михаила на руке. Тут она вдруг встрепенулась, пошла быстрее, зашептала: "Скорее, скорее!.." Но они не успели. Они только увидели маленький красный глазок фонаря.
Но все же, наконец, под ногами у них была твердая, накатанная дорога, наклонно уходившая вниз, и не более как в пяти сотнях шагов - мост через Ингут. Это можно было понять по серой полосе влажного чада, повисшего над лесом там, внизу, куда круто падала дорога.
Двигаться теперь стало легче. Но зато на открытом пространстве стал еще суше и злее мороз и чаще приходилось останавливаться, чтобы хоть немного размять, согреть руки у Фени.
В каком-нибудь километре от Читаутского рейда силы оставили Феню совсем, она проговорила только: "Все! Не могу..." - и мешком повалилась на дорогу. Михаил молча взвалил ее себе на плечи и пошел, почти побежал к поселку. Он думал только: не окостенели бы совсем у нее руки и ноги за эти пятнадцать - двадцать минут, а у него сил - тоже последних! - как-нибудь хватит.
