Матрос не понял его слов. Ему показалось, что доктор говорил о его брате словно не как о мертвом, а о больном, которого можно вылечить!
— Но ведь они все мертвы, — решился он ответить Макдуфу, — и, значит, болезнь их такова, что вы им помочь будете не в состоянии.
— Ну, кто знает?.. — вырвалась у Макдуфа его изумительная фраза, над которой матрос крепко, но бесплодно призадумался.
Вообще говоря, рядовые члены экипажа судна были и очарованы старым профессором, и одновременно будто страшились его; он казался им каким-то почти сверхъестественным существом.
Капитан судна, его помощник и ученые, конечно, знали Макдуфа ближе и относились к нему не с суеверным страхом, а со всем уважением, какое он заслуживал как знаменитый ученый и убитый горем отец. Все они, во главе с Макдуфом, ежедневно сходились за столом. Против доктора садился капитан Кимбалл или его помощник Беннет, а между ними ассистент Макдуфа и судовой врач Макфред Свифт, астроном Паттен, зоолог Гардинер и ботаник Квоньям.
Молодой ботаник, терзаемый своими сердечными кручинами, был все еще подавлен и уныл. Все замечали, что Макдуф относился к бедному молодому богатырю с особой сердечностью, и никого это, конечно, не удивляло. Знали, что профессор был старым другом его семьи, что он всегда принимал участие в судьбе Квоньяма, знали, наконец, и причины кислого настроения молодого ботаника. Макдуф, значит, интересовался им и как близким человеком, и как больным. Он даже начал лечить его, опасаясь, чтобы этим атлетическим организмом не овладела неврастения, возможная при таком состоянии духа. Он заставлял Квоньяма принимать какое-то питье, силясь успокоить его расшатанные нервы.
Первое время за столом было тихо и даже скучно. Макдуф сидел молчаливый, задумчивый, а другие тоже не решались пускаться в легкую и приятную беседу, щадя горе престарелого отца. Профессор вскоре это заметил и постарался оживить застольный кружок, что ему и удалось. Мало-помалу сотрапезники разговорились.
Но старого профессора явно снедало нетерпение. В самом деле, судно шло медленно, цель была еще далека, и корабль подвигался к ней черепашьим шагом. Он горько жаловался капитану Кимбаллу.
— Полноте, доктор, — урезонивал его капитан. — Вспомните, что мы окажемся на месте как раз в самое благоприятное время. Ведь сейчас август, следовательно, там, на дальнем юге, лютая зима. Допустим, что мы отплывем из Буэнос-Айреса в сентябре. Здесь начнется тогда осень, а ведь там наступит начало весны. Предположим, что поиски того места, где Мендез Лоа видел трупы, отнимут у нас месяц, полтора, даже два. Как вы можете заметить, я нарочно называю длинные сроки, учитывая всяческие неудачи и препятствия. Значит, мы прибудем на место в ноябре, то есть летом, в самое подходящее время для плавания по полярному морю. Скажем, несколько недель у нас затем уйдет на выемку замерзших тел, их перевозку и доставку на судно. Следовательно, в обратный путь мы тронемся летом же и успеем выбраться из полярных льдов заблаговременно, к началу осени. Все наше плавание состоится в самое удачное время года.
Рассуждения молодого капитана были совершенно основательны и успокаивали нетерпение старика Макдуфа.
Однажды вечером их беседа, как это случается между образованными людьми, коснулась разных философских вопросов из области общего мировоззрения. Старый профессор был суровым и решительным сторонником материализма, моряк же был пантеистом. И вот, в то время как все кругом на судне успокоилось и наступила прелестная и тихая тропическая ночь, они стали горячо обмениваться своими взглядами относительно происхождения мира и жизни в нем.
Профессор энергично отстаивал воззрения Геккеля и Бюхнера, а капитан Кимбалл противопоставлял им идеи великих мыслителей и поэтов, Клода Бернара и Виктора Гюго. Макдуф выставлял в качестве доводов все новейшие научные открытия, ссылаясь в том числе и на собственные работы. Он уже брал верх над своим молодым собеседником, когда тот, что называется, прижатый к стене, выдвинул последний и решительный аргумент.
— Ну хорошо, — сказал он, поднимая голову к небу, усеянному яркими звездами тропического пояса, — допустим, что истина на стороне материализма. Я готов принять монеру
