— Рада слышать, — ответила Элизабет, пытаясь подавить страх.
— Хочу лишь предупредить вас: во всем, что касается вопросов веры, держите язык за зубами, — продолжал сэр Генри. — Я знаю, что вы воспитывались преимущественно в реформатской вере, и неизменно страшился, что в силу привычки вы можете чем-то выдать ваше к ней отношение, а если вас кто-то подслушает, вы рискуете непониманием.
— Спасибо за вашу заботу о моей безопасности, — признательно молвила Элизабет, а затем, не удержавшись, добавила: — Наконец хоть что-то полезное!
Даже сэр Генри был вынужден улыбнуться.
— Начали жечь людей, — в ужасе прошептала Бланш Перри. — Я слышала, сэр Генри говорил, что в Смитфилде сожгли одного мужчину, а вскоре в Глостере отправился на костер епископ Хупер. Он страшно мучился — я не могла слушать. О миледи, откуда в людях такая жестокость?
Элизабет усадила Бланш на скамью рядом с собой и взяла ее за руки.
— Они верят, что, давая этим несчастным испытать адское пламя на земле, заставят их в последнюю минуту покаяться и тем спасти свои души, — серьезно объяснила Элизабет. — Они вовсе не считают это жестокостью, напротив, они полагают, будто проявляют милость. Что такое недолгое земное пламя в сравнении с адской вечностью? Такова их логика. Но мне сдается, что тем, кто отдал такой приказ, — не стану их называть — неведома жалость, и причина тому — новый союз с Испанией.
— Я в этом не разбираюсь, — печально проговорила Бланш. — Но я не могу забыть услышанное. Это ужасно!
— Избавь меня от подробностей, — поспешно сказала Элизабет. — Я вполне могу их представить.
Эхо всеобщих протестов против сожжений вскоре достигло Вудстока.
— Народ недоволен, — сказал сэр Генри. — Протесты ширятся, появляются мятежные сочинения против королевы и совета. Многие схвачены и закованы в колодки.
Учитывая начавшиеся в стране брожения и все растущее число отправленных на костер, новости и слухи расходились быстро, в том числе жуткие истории о страданиях протестантских мучеников — как их теперь называли.
— Большинство из них, несомненно, суть люди глупые и невежественные, — заметил сэр Генри за ужином. — Кто-то не знал «Отче наш», кто-то не перечислил таинства, — так я, по крайней мере, слышал.
— Им нужно просвещение, а не преследование, — сказала Элизабет. — Неужели никто об этом не подумал?
— Епископы и королевские чиновники ревностно исполняют свой долг, — отозвался сэр Генри, — и не задают лишних вопросов. В Гернси был чудовищный случай — не знаю даже, стоит ли вам рассказывать.
— Расскажите, — велела Элизабет.
Предупрежден — значит вооружен, особенно если учесть, что многие знали о ее прежней открытой приверженности протестантизму и, несомненно, догадывались, какой оставалась ее истинная вера.
— Это была женщина, — сказал сэр Генри, — беременная. Когда ее привязали к столбу, у нее начались схватки, и младенец родился, когда поджигали костер. Палач швырнул его обратно в пламя.
— О Господи, — проговорила Элизабет.
Позади нее в ужасе всхлипнула Бланш, прислуживавшая за столом.
— Часто хворост оказывается сырым, — безжалостно продолжал сэр Генри, — и сожжение затягивается надолго. Народ же вместо того, чтобы осуждать несчастных, ярится и делает все возможное для облегчения страдания еретиков. Дошло до того, что во избежание этого совет выделил для каждой казни дополнительную стражу.
— Мне кажется, что эти сожжения не искореняют ересь, а лишь поощряют ее, — заметила Элизабет. — Найдутся люди, которые сочтут, что реформатская вера стоит того, чтобы за нее умереть.
— Я слышал, — доверительно сообщил сэр Генри, — хотя и не уверен, что можно полагаться на местные слухи, ибо они обрастают множеством подробностей, прежде чем доберутся до нас, — так вот, масштабы преследований внушают ужас самому епископу Гардинеру, и он рекомендовал королеве применять более мягкое наказание, но та не согласилась. Возможно, это неправда.
А может, и правда, подумала Элизабет, вспоминая целеустремленность Марии и фанатичный блеск, который появлялся в ее взгляде всякий раз, стоило ей заговорить о своей вере. Отчасти же свою роль наверняка сыграло влияние ее мужа, короля Филиппа. Похоже, он полностью покорил королеву — или вскружил ей голову. Неужели она настолько потеряла разум, что готова была рисковать народной любовью — самым ценным, что только может иметь монарх?
