— Совет сейчас занят, — объяснил ей Бедингфилд. — До бракосочетания королевы остаются считаные дни, и у них слишком много дел.
— Испанский принц уже в Англии? — с любопытством осведомилась Элизабет.
Отчасти она была рада за Марию, которая наконец нашла себе мужа, но в то же время боялась, что сестра быстро родит от Филиппа наследника, лишив Элизабет ее места в очереди на трон. Это была невыносимая мысль.
— Его ожидают со дня на день, — ответил сэр Генри. — Возможно, он уже прибыл.
Прошло еще какое-то время, но ответа так и не последовало. Элизабет начала тревожиться.
— Все уехали в Винчестер на свадьбу, — сообщил сэр Генри. — Осмелюсь предположить, вы получите ответ, когда они вернутся в Лондон.
— Только не говорите, будто совет не захочет заниматься в Винчестере никакими делами! — возразила Элизабет. — Или все они плетут гирлянды для подружек невесты?
Ей отчаянно хотелось переговорить с Марией, пока та еще пребывала в приподнятом настроении ввиду скорого замужества — возможно, королева отнеслась бы к Элизабет с большей снисходительностью и сочувствием. Но двадцать пятое июля, назначенный для королевской свадьбы день, наступило и прошло, а от совета так и не было никаких писем.
Элизабет замкнулась и ушла в себя, решив, что Филипп, испанец-католик, известный друг внушавшей ужас инквизиции, еще пуще настроил Марию против нее. Что еще ей оставалось думать?
Она пошла на мессу. Она уже давно регулярно посещала службу, надеясь, что это поможет ей помириться с правительницей, но сейчас, когда священник попросил молиться за королеву Марию и короля Филиппа, Элизабет не смогла вымолвить ни слова. Бедингфилд заметил это и доложил совету. Еще одна черная метка.
Мария лежала в постели, глядя на лунный свет, который падал в распахнутое окно. Рядом ровно дышал Филипп — ее Филипп, ее радость и любовь. Их брак определенно принес немалую политическую выгоду, но лично она не могла и мечтать о большем. Ее молодой и статный муж был воплощением учтивости, как в постели, так и вне ее, и постоянно оказывал ей знаки внимания. Он был мягок с ней в брачную ночь и проявил бесконечное терпение, несмотря на ее неопытность и девичью скромность. Она перенесла боль с достойной королевы силой духа и через несколько недель открыла, что ей стало намного легче исполнять супружеский долг. Ей даже начало это нравиться, хотя, конечно, она не могла Филиппу сказать об этом: никто из них никогда не упоминал о том, что происходило в супружеской постели. В понимании Марии ее роль заключалась в том, чтобы лежать неподвижно, покоряясь его ласкам, и молиться о наследнике, — что, по ее мнению, у нее получалось неплохо. Оставалось лишь забеременеть, и тогда сестра Элизабет, ставшая бельмом на глазу, — если, конечно, она вообще ей сестра — могла пойти и удавиться.
Рядом с ней притворялся спящим Филипп. Он молился о том, чтобы эта высохшая старая дева наконец забеременела и у него появилась причина воздерживаться от супружеского долга и, возможно, на какое-то время вернуться в Испанию. Он ненавидел Англию и знал, что точно так же здесь ненавидят его самого. Что касалось невесты — он сделал все, что требовал от него отец, оказывая ей все положенные знаки внимания, хотя ему пришлось зажмуриться и чуть не изнасиловать себя, осаждая неприступную крепость ее девственности. К счастью, на помощь ему пришли сладкие мысли о прекрасной любовнице в далеком Мадриде.
Что ж, сделанного не вернешь — он начал привыкать к своей невинной, любящей и покорной жене. В конце концов все женщины примерно одинаковы в постели — вот только эта почему-то считала, что лучше лежать не шевелясь, покуда он отрабатывал свою повинность. К счастью, при английском дворе хватало дам, и многие готовы были отдаться добровольно… Ему потребовалось не так много времени, чтобы супружеская постель перестала быть для него единственным ночным пристанищем. И все же он проводил в ней большую часть ночей, делая все возможное, чтобы обрести наследника, и наступая на горло собственному отвращению. Возможно, в смысле будущего английской церкви и в силу прочих политических соображений брак этот был заключен на небесах, но лично ему, Филиппу, приходилось платить за это слишком дорогую цену. «Господи, — страстно молился он, — дай мне сил испить эту чашу. Прошу тебя, Боже, пусть она поскорее зачнет».
