Через положенные сроки созрели первые парниковые огурцы, экзотического, вьетнамского сорта, здоровенные, длиной под полуметр, твердые и гладкие. Несмотря на первые свои опыты, я все еще оставалась замороженной и до глупости наивной.
Но озверевшие на безмужичье сиделицы увидели в них что-то такое, до чего я бы в жизни не додумалась. Мне приказали доставить ящик с первым урожаем в пищеблок, и я поволокла тележку через монастырский двор. Ночная смена в швейном цехе как раз окончилась, и сонные бабы выползали из бывшей трапезной. Снег уже стаивал, обнажая травянистые проталины, сползал с монастырских крыш с сосулек капала вода.
— Огурчики, девки… Ей-бо! — обалдело взвизгнул кто-то. Они обступили меня, засопели. Бригадирша из долгосрочниц, синяя от наколок, золотозубая, растолкала всех и схватила здоровенный дубинообразный овощ.
— Вот это елда-а-а… — протянула она восхищенно. — Ну прям как у моего… Как сейчас помню… Не трогайте, пожалуйста!
Я хотела отобрать у нее казенный продукт, не она оттолкнула мою руку:
— Не дает, а? Даже пощупать. Ей жалко! Может они тут все уже тебе родные, студентка? Чего лупишься? Дело твое молодое, тем более весна… Ты с ними как орудуешь? Встоячку? Вприсед? Или на спинке раскладываешься?
До меня еще не дошло, что они уже завели себя.
— Иди сюда, мой сладенький!.. — Какая-то молодуха тоже взяла огурец, лизнула его, закрыв глаза, и подсосала конец.
— Дай и мне!
— И мне!
Меня отпихнули от ящика, ржали, прыгали, кривлялись, расхватывая зеленые палки. Кто-то уже задирал юбку…
Конечно, в зоне все мы были получокнутые, но то, что случилось на моих глазах, было всеобщее повальное безумие.
Бабы слетели с катушек. Это была вроде бы игра, они потешались над соплячкой первоходкой, не давая ей с тележкой огурцов прохода. Но уже и не игра. Они толкались, выхватывая друг у дружки добычу, заталкивали эти зеленые палки в себя и в подруг, падали на зады, раскорячивались, выли, орали и хохотали. И это тоже уже был не хохот, а какой-то визг, всхлипы, стоны, кряхтение и плач.
Я упала на ящик, накрыв его собой, чтобы не дать растащить последние, но меня огрели по башке и скинули. Заверещал свисток караульного солдата на вышке, из комендантской бежал, ругаясь, Бубенцов в накинутой на плечи шинели, а за ним охранники с овчарками, натасканными на человечинку, которых мы больше всего боялись. И кто-то из женщин уже визжал, отбиваясь ногами, кто-то прятался за мою тележку, спасаясь…
Когда пришла в себя, сидя на земле, бабы угрюмым строем уходили прочь, повсюду валялись раздавленные огурцы, в белой мякоти и семенной слизи, а Бубенцов орал на меня:
— Что это с ними? Кто первый начал?
Я загудела в штрафной изолятор, потому что не только не указала на зачинщицу, но и строила из себя дурочку, которая вообще не понимает, с чего они все завелись. Просто, мол, хотели попробовать первых огурчиков… Мне было очень стыдно.
Есть вещи, которые надо поскорее забыть, чтобы можно было жить дальше, и мне казалось, что я все это уже забыла начисто. Но в последнее время память все чаще возвращала мне эту картину. Я впервые поняла, что теперь мало чем отличаюсь от этих несчастных женщин и мне так же паскудно, невыносимо тяжко и отчаянно безвыходно, как тогда — им. Жажда ласки, прикосновения, проникновения заставляла меня постоянно думать все о том же, орать ночами, когда я оставалась наедине сама с собой, и метаться, комкая ледяные простыни… Это была нескончаемая мука.
Иногда я плакала до изнеможения. Иногда добиралась до кухни и клюкала. Но прекратила это, когда поняла, что от выпивки становится еще безысходнее.
Из медицинских книг я знала, что процесс превращения невинной девицы в женщину, в отличие от мужских особей, более протяжен во времени. Правдивость теоретических постулатов, изложенных в брошюрке: «Это должна знать каждая девушка», подтверждала и Гаша, признавшись как-то:
— Я это дело не сразу распробовала, Лизавета. Жила себе, жила… Все мои хотелки были терпелки. Ну раз Ефиму надо и для укрепления семьи, чтобы на сторону не косился… А так все удивлялась: и чего в этом хорошего другие бабы находят? Двоих Ефиму родила уж — никакого эффекта. А потом, уже за тридцать было, после Люськи… Как прорвало! Всю меня перевернуло наоборот, то я от Ефима бегала, а тут он от меня… И было мне аж тридцать четыре года! У меня глаза как бы промылись, все кругом — сплошная радость. Лепота и благодать… А главное, ночи никак не дождусь! При свете вроде бы стыдно, только весь день на уме — одно и то ж… И стало у меня к Ефиму совсем другое отношение. Так что то, что ты с Петькой выкинула, плюнь, забудь и не вспоминай. Это все одно детское любопытство. Учебная, можно считать, тревога… Оно к тебе само придет, не спросится… В положенное время.
