«Есть женщины в русских селеньях!» То есть представлять собой нечто, выросшее на отечественных грунтах, возникшее в занюханной глубинке, но тем не менее облагороженное образованием и не чурающееся некоторого академизма. Правда, кокошник и сарафан носить меня еще не заставляли, но имидж молодой западницы отвергался начисто. То есть я должна была представлять из себя Нечто среднее между Людмилой Зыкиной и леди Тэтчер. Еще не созревшее до конца.
Оказывается, главное было — вовремя и на нужном уровне засветиться, и для этого определялись средства масс-медиа и суммы для заказных статей, заметочек и снимков. Эти типы гарантировали засветку в определенных газетах и журналах и даже выход на ТВ в паре популярных программ. Был спланирован даже скандал в прессе, когда меня обвинят в нецелевом использовании средств благотворительного фонда, но я публично с блеском опровергну подлые измышления.
Мешало только одно — моя судимость. Три года на шее за воровство у персоны, которая мыслит державными масштабами, — это как-то не совпадало с образом провинциальной сестрицы Аленушки, чудодейственным образом добывшей Монету, и больше напоминало Соньку — Золотую Ручку. Но Туманский сказал «Этим займутся! Это даже на руку — происки конкурентов, и все такое…» И творцы успокоились.
Мы контрактно оформили мою «команду». В нее вошли эти самые братья-разбойники, обещавшие даже спецкурс психотренинга для того, чтобы я в любой ситуации не засмущалась, и Элга, которая брала на себя подбор визажиста, отработку нового стиля и поиск неповторимой манеры и внешности этой новой Л.Ю.Туманской (бывшая Басаргина) Вадим брал на себя связи с общественностью и переходил в ранг пресс-секретаря, за что Туманский накидывал ему еще пару сотен долларов.
Я прикинула, во что обойдется вся эта бодяга, и охнула — к таким суммам я еще не привыкла.
И как-то, когда мы с Сим-Симом ужинали при свечах по случаю снятия последних швов с пробоины на его плече, сказала:
— Слушай, на кой черт вся эта труха с этими имиджмейкерами? Я же не так тупа, чтобы с этим и самой не справиться?
— Это тебе кажется, — невозмутимо ответил он. — Никогда не делай того, что за тебя могут сделать другие! Система отработана мощно… Рассматривай себя как товар, который требует рекламы.
— Я не собираюсь продаваться… — заявила я.
— Вопрос не в твоей продажности, а в твоей покупаемости! — ухмыльнулся он. — Жизнь и рынок, что, в принципе, одно и то же, покажут, стоишь ли ты хоть чего-нибудь. В любом случае «пиарщики» тебя отполируют. Пройти через их лапы всегда полезно. От некоторого налета провинциальности тебе действительно стоит избавиться. Ну, и от того, чего ты иногда просто не замечаешь!
— Чего это я еще не замечаю?!
— Иногда ты говоришь как цивилизованная девица, знакомая по меньшей мере с журналом «Мурзилка» и знающая, что сморкаться в рукав — не очень прилично… Но иногда пуляешь такое, вплоть до матерка, что заставляет подозревать — лагерная зона, мадам, для вас дом родной! И вы получили воспитание в какой-нибудь не очень просвещенной бандгруппе!
— Да пошел ты!
— Вот-вот! — хохотнул он. Но потом посерьезнел, погрыз черенок своей трубки и добавил:
— А в общем, ты права… Думаю, что тебе предстоит кое-что другое. И это должна быть не просто роль. В конце концов даже попугая можно отдрессировать на лекции по монетаризму… Но я уверен — ты справишься!
— С чем еще?
— Ну, в принципе это должно выглядеть так… Дряхлого старца-шкипера уносят с капитанского мостика удрученные соратники! Ураган крепчает, все орут: «Братцы! Выхода нет! Сигай на шканцы! Руби грот-мачту! Запевай нашенскую, каботажную!» Посудина тонет, паруса унесло, все в пробоинах, а кругом айсберги, рифы и прочая гадость… И тут ты, молодая и красивая, в эполетах, водруженных на твои плечи усилиями имиджмейкеров, даешь в зубы паникерам, занимаешь место у штурвала и уверенно выводишь эту посудину из бури! Во всяком случае, не даешь этой лоханке потонуть…
Туманский нес эту ахинею как бы в порядке хохмочки, но я поняла, что завел эту идиотскую пластинку он не случайно. У него никогда не бывало ничего случайного. И на этот раз было странное несовпадение между внешне смешливой иронией и тем, как он словно бы забывал, что просто шутит, и примолкал, болезненно и напряженно морщась.
