Почти сразу охранник вскочил, передернул затвор своего «калаша» и, матерясь, стал стрелять в сторону леса, хотя над оградой видны были только отдаленные кроны голых деревьев, тут же взвыла сирена на крыше сторожки (я и не знала, что она есть), включился и развернулся мощный прожектор на дальней вышке, и его синий луч уперся в дом, на который оседала, скрывая его, целая туча черного дыма, потом метнулся на чащобы, и вдруг туда, в ту сторону, с вышки почти беззвучно понеслись цепочки красивых разноцветных трасс.
Я поднялась с карачек и бросилась к дому. Последнее, что я успела увидеть снаружи: черный джип охраны уносился в открывшиеся ворота, на его подножке висел и орал что-то яростное Чичерюкин, в кальсонах, тельняшке на голое тело, валенках и каске на башке.
В вестибюле было темно, метались, сталкивались и что-то орали полуголые люди, воняло омерзительно горелым металлом и химией, на лестнице стояла и кашляла Элга в ночной пижамке, в руках у нее была свеча.
Я рванула наверх, в кабинет Туманского. Дверь была высажена и сорвана с петель, под ногами захрустело битое стекло, сильный ветер уже выдувал отсюда едкий дым сквозь провалы выезженных наружу окон, крыши тоже не было, сверху свисали какие-то ошметки и лохмотья и, как металлические кости, остро торчали остатки какой-то арматуры. Сильно искрили, раскачиваясь, оборванные провода, стеллажи с книгами были завалены, и я спотыкалась о книги, которые, как скользкие рыбины, покрывали паркет. Горело в трех местах: лениво вздуваясь, потрескивала штора на выбитом окне, огонь лизал бумаги на письменном столе и стену за ним, и безмятежно, будто ничего не случилось, потрескивали березовые поленья в камине.
Я приостановилась в замешательстве — помещение было загромождено битым стеклом: видно, крышу приподняло и обрушило вниз почти целиком. Толстые битые пластины его торчали остриями и лезвиями со всех сторон, льдисто отсвечивая, мелкие тонкие осколки утыкивали даже стены, и я сильно порезала руку.
Здесь все было покрыто потеками какой-то странной маслянистой копоти. И в горле першило не только от дыма, но и от мелкой, как пудра, известковой и кирпичной пыли.
Сим-Сим скорчился под опрокинутым на него креслом у камина У кресла была разворочена вся спинка, нелепо торчали какие-то щепки, ошметки обивки и щетина горелого конского волоса. Потом-то оказалось, что именно это старинное массивное кресло из мореного дуба, как щитом, прикрыло Туманского.
Когда я, поскуливая, кряхтя и напрягаясь, опрокинула его на ножки — сердце отчаянно и безнадежно стиснуло: он лежал, как-то странно и безжизненно подвернувшись, вниз лицом, и голая голова его была уже не голой, ее облепляло какое-то грязное месиво из крови и копоти, на макушке и сбоку скальпа вздувались пузыри ожогов, но он был живой, он дышал, булькая горлом и хрипя.
Я опустилась на колени и осторожно повернула его.
Лицо его было темным и серым, как глина, веки сомкнуты. Но самое дикое — из правого плеча нелепо и остро торчал, как лезвие кинжала, тонкий обломок стекла длиной почти в полметра, чистенький и прозрачный, прошпиливший материю костюма и плоть с какой-то сатанинской аккуратностью. На губах пузырилась черная кровь.
Все отлетело куда-то, унеслось, растворилось… И было уже неважным.
Важным было одно: его кровь и ему — больно!
И где они все — соратники, подельники, друзья и слуги?!
Я заорала.
Он открыл глаза, долго разглядывал меня, морщась.
— Достали они меня, Лизонька… — прохрипел он. — Видишь, все-таки достали! Такие пирожки с котятками… Ты знаешь что? Ты прости меня.
— Заткнись! — сказала я.
За спиной захрустело. Кен стоял в дверях, лощеный, изысканный, безупречный — на пиджаке ни пятнышка, крахмалка сияла белизной, он покуривал, невозмутимо разглядывая дымящееся пепелище. Ну, конечно, в биллиардной — как в бомбоубежище, туда ничего не добралось.
— Похоже, из гранатомета, а? — задумчиво сказал он. — «Муха» или «Шмель»? Да нет, полагаю, кое-что серьезнее… Может быть, даже «Фагот»? А я ведь предупреждал тебя, что-то готовится…
— Вы бы, Кен, сначала поинтересовались, жив человек или нет?! — зябко ежась, крикнула я.
