— Наиболее вероятно, что нет. Но если вы сделаете это — если понадобится, — я хочу, чтобы вы помнили: к тому времени Америка, которую мы любим, будет уже мертва; но мы не допустим ни сейчас, ни в будущем, чтобы нога захватчика ступила на нашу землю.
Он протянул руку и отеческим жестом сжал плечо собеседника.
— Точка невозврата, — сказал президент. Его остекленелый взгляд блуждал где-то далеко.
— Что? — не понял Хэннен.
— Мы готовы пересечь точку невозврата. Может быть, уже сделали это. Может быть, теперь слишком поздно и ничего нельзя исправить. Помоги нам Бог, Ганс. Мы летим в темноте и не знаем, куда, черт возьми, направляемся.
— Как только окажемся на месте, разберемся с этим. Мы всегда так делали.
— Ганс? — Голос президента стал жалким, как у ребенка. — Если… если бы вы были Богом… вы бы уничтожили этот мир?
Мгновение Хэннен раздумывал. Потом ответил:
— Полагаю… я бы подождал и посмотрел. Я имею в виду, если бы я был Богом.
— Подождал и посмотрел на что?
— Кто победит. Хорошие парни или плохие.
— А между ними есть какая-нибудь разница?
Выдержав паузу, Хэннен попытался объяснить, но понял, что не может.
— Я вызову лифт, — не в тему сказал он и вышел из Ситуационной комнаты.
Президент разжал ладони. Падавший сверху свет сверкнул на запонках, украшенных печатью правителя США.
«Я в норме, — подумал он про себя, — все системы работают».
Но внутри у него что-то сломалось, он чуть не плакал. Ему хотелось домой, а дом был далеко-далеко от этого кресла.
— Сэр? — позвал его Хэннен.
Медленно и скованно, словно старик, президент встал и вышел навстречу будущему.
23:19 (восточное летнее время)
Нью-Йорк
Крак!
Она почувствовала, как кто-то пнул ее картонную коробку, и машинально вцепилась в свою тряпичную сумку. Она устала и хотела покоя.
«Чтобы быть красивой, девушке нужно выспаться», — подумала она и снова закрыла глаза.
— Я сказал, вон отсюда!
Чьи-то руки схватили ее за лодыжки выше грязных кед и грубо выволокли из коробки на мостовую. Она негодующе закричала и начала бешено лягаться:
— Ты, сукин сын, мерзавец, оставь меня в покое, негодяй!
— Черт, ты только глянь! — сказала одна из двух фигур, стоявших над ней на Западной Тридцать шестой улице, освещенной красными лампами вывески вьетнамского ресторанчика напротив. — Да это баба!
Другой, тот, кто вытащил ее наружу, прорычал хриплым голосом:
— Баба не баба, а я надеру ей задницу.
Она села и крепко прижала к груди холщовую торбу, набитую немыслимыми вещицами.
В потоке неона на скуластом крепком лице стали видны глубокие морщины и уличная грязь. Водянистые голубые глаза, обведенные фиолетовыми кругами, светились страхом и злобой.
На голове бродяжки была бирюзовая шапочка, найденная днем раньше в опрокинутом мусорном бачке. Гардероб состоял из грязной серой набивной блузки с короткими рукавами и мешковатых коричневых мужских брюк с заплатами на коленях. Она была ширококостной, плотной женщиной, ее живот и бедра выпирали из грубой ткани брюк. Одежда, как и холщовая хозяйственная сумка, попала к ней от доброго служителя Армии спасения. Из-под шапочки на плечи неряшливо падали каштановые с проседью волосы, местами обкромсанные — там, где удалось достать ножницами.
Сумку в неописуемом беспорядке наполняли самые разные предметы: катушка рыболовной лески, проеденный молью ярко-оранжевый свитер, пара ковбойских сапог со сломанными каблуками, ржавый церковный поднос, бумажные стаканчики и пластмассовые тарелки, журнал «Космополитен» годичной давности, обрывок цепочки, несколько пачек «Джуси фрут» и многое другое, о чем владелица уже и позабыла.
Пока напавшие разглядывали ее, один из них — угрожающе, она все крепче сжимала сумку. Левый глаз женщины заплыл, скула была ободрана и вздулась, а ребра болели: три дня назад по милости злобной оборванки в христианском приюте ей пришлось пересчитать ступеньки. Она приземлилась на площадке, поднялась по лестнице и точным свинцовым ударом правой вышибла той тетке пару зубов.
— Ты залезла в мою коробку, — сказал хриплый мужик.
Он был бородат, с мутными глазами, высокий и костлявый, одет лишь в голубые джинсы, грудь блестела от пота. Второй — ниже ростом и тяжелее, в пропотевшей рубашке и зеленых армейских штанах, карманы которых были набиты окурками, — тряс сальными темными волосами и все время чесал в паху.
