Ефим, разбуженный ревом скота, зажег фонарь и выскочил на двор. Добежал до база — воротца приоткрытые; направив туда желтый, мигающий свет, увидел: к яслям приткнулась овца, между широко расставленных ног ее синим клубом дымились выпущенные кишки. Другая лежала посреди база, из расшматованного горла уже не лилась кровь.
Утром нечаянно наткнулся Ефим на мертвых волчат, лежавших в колючках, и догадался чьих рук это дело. Забрав волчат на лопату, вынес в степь и кинул подальше от дороги. Но волчица наведывалась в Ефимов двор еще раз. Продрав камышевую крышу сарая, бесшумно зарезала корову и скрылась.
Ефим отвез ободранную корову в глинище, куда сваливается падаль, и прямо оттуда пошел к Игнату. Под навесом сарая Игнат тесал ребра на новую арбу. Увидев Ефима, отложил топор, улыбнулся и, поджидая, присел на дышло повозки, стоявшей под сараем.
— Иди в холодок, Ефим!
Ефим сохраняя спокойствие, подошел и сел рядом.
— Хорошие у тебя собаки, дядя Игнат!..
— Да, брат, собачки у меня дорогие… Эй, Разбой, фюйть!.. Иди сюда!..
С крыльца сорвался грудастый, длинноногий кобель и, виляя крючковатым хвостом, подбежал к хозяину.
— Я за этого Разбоя ильинским казакам заплатил корову с телком. — Улыбнувшись углами губ, Игнат продолжал: — Хорош кобель… Волка берет…
Ефим протянул руку к топору и, почесывая кобеля за ушами, переспросил: — Корову, говоришь?
— С телком. Да рази это цена? Он дороже стоит.
Коротко взмахнув топором, Ефим развалил череп собаки надвое. На Игната брызнула кровь и комья горячего мозга.
Посиневший Ефим тяжело поднялся с повозки и, кинув топор, шопотом выдохнул:
— Видал?
Игнат выпученными глазами глядел, задыхаясь, на скрюченные ноги собаки.
— Сбесился ты, што ли? — хрипло просипел он.
— Сбесился, — мелко подрагивая, шептал Ефим. — Тебе бы, гаду, голову надо стесать, а не собаке!.. Кто волчат у мово двора побил? — Твоих рук дело!.. У тебя восемь коров… Одну потерять убыток малый, а у меня последнюю волчиха зарезала, дите без молока осталось!..
Ефим крупно зашагал к воротам. У самой калитки его догнал Игнат.
— За кобеля заплатишь, сукин сын!.. — крикнул он, загораживая дорогу. Ефим шагнул вплотную и, дыша в растрепанную бороду Игната, проговорил:
— Ты, Игнат, меня не трожь! Я тебе не свойский, терпеть обиду не буду. За зло — злом отквитаю! Прошло время, когда перед тобой спину гнули!.. Прочь!..
Игнат посторонился, уступая дорогу. Хлопнул калиткой и долго матерился, грозил уходившему Ефиму кулаком.
* * *
После случая с собакой Игнат перестал преследовать Ефима. При встрече с ним кланялся и отводил глаза в сторону. Такие отношения тянулись до тех пор, пока суд не присудил Игната к уплате шестидесяти рублей Дуньке — работнице. С этого времени Ефим почувствовал, что из Игнатова двора грозит ему опасность. Что-то готовилось. Лисиные глазки Игната таинственно улыбались, глядя на Ефима.
Как-то в исполкоме председатель с подходцем выспрашивал:
— Слыхал, Ефим, с тестя присудили шестьдесят рублей?
— Слыхал.
— Кто бы мог научить эту шалаву — Дуньку?
Ефим улыбнулся и поглядел прямо в глаза председателю.
— Нужда. Тесть твой выгнал ее со двора и куска хлеба не дал на дорогу, а Дунька работала у него два года.
— Так ведь мы же ее кормили!..
— И заставляли работать с утра до ночи?
— В хозяйстве, сам знаешь, работа не по часам.
— Тебе, я вижу, любопытно узнать, кто написал заявление в суд?
— Вот-вот, кто б это мог?
— Я, — ответил Ефим и по лицу председателя понял, что это для него не является неожиданностью.
Перед вечером Ефим взял с собой из исполкома бумаги и обязательное постановление станисполкома.
„Перепишу после ужина“, — подумал, шагая домой.
Поужинав, закрыл с надворья ставни и сел за стол переписывать. Взгляд его случайно упал на оголенные рамы окон.
— Маша, ты што ж, аль не купила ситцу на занавески?
Жена, сидевшая за прялкой, виновато улыбнулась.
— Я купила два метра… ты ить знаешь, пеленок нету… дите в лохмотьях… я и сшила две пеленки.
— Ну, это ничего… А все-ж-таки завтра купи. Неловко кто ставню с улицы откроет — все видно.
За окнами, узорчато размалеванными морозом, ветер пушил поземкой. Тучи, бесформенные и тяжелые, застилали небо. На краю хутора, там, где лобастая гора спускается к дворам забурьяневшим склоном, брехали собаки. Над речкой вербы обиженно роптали, жаловались ветру на холод, на непогодь, и скрип их раскачивающихся ветвей и шум ветра сливались в согласный басовитый гул.
