Пришлось замолчать. Попробовал брыкнуть деда ногой — не достал. Подхватила мать Мишку — в хату пихнула:
— Сиди тут, сто чортов твоей матери!.. Я до тебя доберусь — не по-дедовски шкуру спущу!..
Вышел на двор. Дед в кухне на лавке сидит, изредка на Мишкину спину поглядывает.
Повернулся Мишка к деду, размазал кулаком последнюю слезу, сказал, отворяя дверь задом:
— Ну, дедунюшка… попомни!
— Ты што ж это, поганец, деду грозишь?
Мишка видит, как дед снова расстегивает ремень, и заблаговременно чуточку приоткрывает дверь.
— Значит, ты мне грозишь?.. — переспрашивает дед.
Мишка вовсе исчезает за дверью, выглядывая в щелку, пытливо караулит каждое движение деда, потом заявляет:
— Погоди, погоди, дедунюшка!.. Вот выпадут у тибе зубы, а я жевать не буду!.. Хучь не проси тогда!
Дед выходит на крыльцо и видит, как по огороду, по зеленым лохматым коноплям ныряет Мишкина голова, мелькают синие штанишки. Долго грозит ему дед костылем, а у самого в бороде хоронится улыбка.
* * *
Для отца он — Минька. Для матери — Минюшка. Для деда — в ласковую минуту — постреленыш, в остальное время, когда дедовские брови седыми лохмотьями свисают на глаза — эй, Михайло Фомич, иди, я тебе уши оболтаю!
А для всех остальных: для соседок-пересудок, для ребятишек, для всей станицы — Мишка и „нахаленок“.
Девкой родила его мать, хотя через месяц и обвенчалась с пастухом — Фомою, от которого прижила дитя, но прозвище „нахаленок“ язвой прилипло к Мишке, осталось на всю жизнь за ним.
Мишка собой щуплый, мозглявенький, волосы на голове у него с весны были, как лепестки цветущего подсолнечника, в июне солнце обожгло их жаром, взлохматило гнедыми вихрами. Щеки, точно воробьиное яйцо, исконопатило веснушками, а нос от солнышка и постоянного купанья в пруду облупился, потрескался шелухой. Одним хорош колченогенький Мишка — глазами. Из узеньких прорезей, на веснущатых щеках, высматривают они, голубые и плутовские, похожие на нерастаявшие крупинки речного льда.
Вот за глаза-то да за буйную непоседливость и любит Мишку отец. Со службы принес он ему в подарок старый-престарый зачерствевший от времени вяземский пряник и немножко приношенные сапожки. Сапоги мать завернула в полотенце и прибрала в сундук, а пряник Мишка в тот же вечер раскрошил на пороге молотком и с‘ел до последней крошки.
На другой день проснулся Мишка с восходом солнца. Набрал из чугуна пригоршню степлившейся воды, размазал по щекам вчерашнюю грязь, просыхать выбежал на двор.
Мамка возится возле коровы, дед на завалинке посиживает. Подозвал Мишку:
— Скачи, постреленыш, под амбар! Курица там кудахтала, должно яйцо обронила.
Мишка деду всегда готов услужить: на четвереньках юркнул под амбар, с другой стороны вылез и был таков! По огороду взбрыкивает, бежит к пруду, оглядывается, не смотрит ли дед? Пока добежал до плетня, ноги крапивой обстрекал. А дед ждет, покряхтывает. Не дождался и пополз под амбар. Вымазался куриным пометом, жмурясь от парной темноты и больно стукаясь головой о перекладины, дополз до конца.
— Экий ты, дуралей, Мишка, право слово!.. Ищешь, ищешь и не найдешь!.. Разве курица, она будет тут несться? Вот тут под камешком и должно быть яйцо. Где ты тут полозишь, постреленыш?
Деду в ответ тишина. Отряхнул с портов прилипшие комочки навоза, вылез из-под амбара. Щурясь, долго глядел на пруд, увидал Мишку и рукой махнул…
Ребята возле пруда окружили Мишку, спрашивают:
— Твой батянька на войне был?
— Был.
— А што он там делал?
— Известно што — воевал!..
— Брешешь!.. Он вшей там убивал и при кухне мослы грыз!..
Загоготали ребята, пальцами в Мишку тычут, прыгают вокруг. От горькой обиды слезы навернулись у Мишки на глазах, а тут еще Витька-попович больно задел его:
— А твой отец коммунист?.. — спрашивает.
— Не знаю…
— Я знаю, что коммунист. Папочка сегодня утром говорил, что он продал душу чертям. И еще говорил, что всех коммунистов буржуи будут скоро вешать!..
Ребята примолкли, а у Мишки сжалось сердце. Батяньку его будут вешать? За что?.. Крепко сжал зубы и сказал:
— У батяньки большущее ружье и он всех баржуев поубивает!
Витька, выставив вперед ногу, сказал торжествующе:
