— Им что, не нравится, что я убираюсь?!
Руля прищуривался и выпячивал губы, как бы говоря: да ладно тебе.
— Я могу больше не брать тряпку в руки.
— Да, нет, нет, убирайся, если хочешь, и сколько хочешь.
Лариса остолбенела: все вдруг стало выглядеть так, что она борется за право бегать по квартире с веником. Не осчастливливает, а набивается. Дальнейшие разбирательства по этому поводу Руля норовил прекратить с помощью напористых поцелуев, и увлекал ее в сторону койки, где сглаживались сами собою неудобства беспробудного быта.
Однажды Лариса влетела в комнату с решительным лицом.
— Слушай Рулик, Нора какая–то совсем странная.
— А что такое?
— Я к ней, а она даже как бы и не заметила меня. Я понимаю, что я здесь никто… — Лариса решила использовать удобный плацдарм перенесенного оскорбления для атаки на стену загадочного молчания Рауля, за которой он прятал карту своих планов их общего будущего. Сегодня не отвертится!
— Оставь ее в покое.
— Ах, вот ты так со мной заговорил?!
— Лара, у Норы неприятности.
— И это повод…
Рауль закрыл глаза и медленно втянул воздух.
— Послушай, у Норы неприятности.
— Какие?
— Не может получить отзыв на свой диплом. Или реферат, я не помню.
Лариса поняла, что разговор на важную для нее тему сегодня не состоится.
— Почему не может?
Рауль хмыкнул с мрачно–иронической улыбкой.
— Еврейское счастье.
— Я не понимаю.
— Да я и сам не понимаю за что нам все это и столько лет.
Лариса продолжала на него смотреть непонимающе.
Заболел дядя Иван Иванович, никогда не болел, а тут заболел, инсульт. Невменяем. Писать отзыв должен Шамарин, зам. А он, видишь ли Ларчик, известный ксеноглот.
— Кто?
— Ну-у, жидоед. Дальше объяснять?
Лариса подумала, и сказала, да, объяснять.
Из короткой лекции Рауля ей стало известно, что все командные высоты в русской академической науке, и не только в ней, захвачены патологическими антисемитами, людьми бездарными и мстительными. Они сами не способны к шевелению мозгами, и ненавидят всех, кто к этому способен. Такому крупному авторитету, как «раковая шейка», они повредить были не очень в состоянии, хотя тоже, надо сказать, пытались, «он всегда был им слишком нужен, кто–то ведь должен был сочинять им новые бомбы и ракеты, у самих–то башки не хватает». Все время дергались — что делать с академиком Янтаревым? То посадят, то с помпой выпускают. Теперь он хворый, ушел от дел. Но гадить продолжают, теперь опосредованно, отыгрываются на родственниках.
— На тебе тоже отыгрывались?
Рауль очень внимательно посмотрел на предмет своего горячего обожания. И тихо сказал.
— Нет, я ушел из аспирантуры сам. Надоело жить на копейки.
Лариса сидела в задумчивости, мяла в руках мокрую тряпку. В душе у нее шевельнулось какое–то неприятное, мутное воспоминание. Да, эта бредовая история с белорусским национализмом. Ей казалось, что она вместе со всем прошлым закатана в асфальт надежного презрения к сварочному поэту.
Рауль по–своему истолковал ее молчание.
— Ты что, краса наивная, может быть, и про черту оседлости ничего не слыхала?
Лариса что–то, конечно, слыхала, но вдруг поняла, что ни за что не смогла бы ответить что именно. Она отрицательно покачала головой. Рауль хмыкнул и прочел ей лекцию на «эту тему».
Лариса слушала не очень внимательно, она слишком полностью доверяла словам Рауля, поэтому ей не нужно было над ними задумываться, они просто падали на дно ее сознания, запечатлеваясь там навсегда. Да, в целом–то она считала себя сильной хищницей, играющей с обреченным зверьком, но что касается поднятой темы, она сразу и полностью признала превосходство и авторитет Рули. Открылся вдруг занавес, предстала действительная панорама жизни. Наряду с этим оглушающим открытием, где–то сбоку шевелился небольшой конкретный стыд: как это ей пришло в голову донимать несчастную Нору бытовой чепухой, когда она есть жертва всемогущего антисемитского государства.
— Я пойду, извинюсь перед Норой.
Рауль грустно усмехнулся.
— Иди лучше, спасай рыбу, горит.
Возле рыбы уже дежурила Элеонора Витальевна. Она довольно грамотно перевернула куски судака, и теперь вытирала руки тряпкой. Будет говорить, поняла Лариса. И не о рыбе.
