Разговор получился отвратительно серьезным.
Лариса оторвалась от зеркала и прошлась по разгромленной комнате. Все же, как это предусмотрительно, что сына она поселила у Лиона, каково было бы ранимому юноше стать свидетелем этой колбасной истерики.
Все навещавшие хозяйку, старались по мере сил навести порядок в этом хаосе. Но следы побоища были слишком заметны. Стулья стояли покосившись, стол вообще не валялся только потому что был прислонен к стене. Дверь в ванную висела на одной петле. Телефон треснул не хуже зеркала, но работал.
Да, все необходимые шаги по жестокому и законному отмщению ревнивому кретину сделаны, в местах не столь отдаленных уже готовят для него нары.
Первые шаги с целью загладить ситуацию безумный Бабич сделал уже через несколько часов после побоища. Твердил то, что в такой ситуации и полагается твердить: любовь, ревность, ослепление, какие хочешь извинения, сатисфакции, валяние в ногах. «Можешь пропустить меня через мясорубку, если хочешь». Явная невыполнимость рецепта выглядела издевательством, а от навязчивого мясного акцента просто тошнило. И это побуждало Ларису к активным юридическим действиям.
Бабич позвонил утром следующего дня и сообщил, что если она хочет, он сегодня же начинает процедуру развода и жениться на ней. Швырнув трубку на треснувший корпус, Лариса хрипло рассмеялась. В предложении мясника был какой–то самоудваивающийся бред. Во–первых, выяснялось, что он был все это время убежден: она мечтает выйти за него замуж, и, во–вторых, надо понимать, он считал, что с помощью оказанных намедни физических «ласк» он это ее желание сильно увеличил.
Не–ет, таких надо сажать!
Благодаря вмешательству Энгельса, дело раскручивалось стремительно.
Получив грозную повестку, Бабич, позвонил с предложением денег. Больших денег. И все время повышал ставки. Готов был опустошить свои счета, и посадить семейство на голодный паек. Откопать кубышки, зарытые в дачном погребе.
Лариса развлекалась этими телефонными торгами.
И вот опять зазвонил треснувший прибор.
Это была Агапеева.
— Ну, что одну девушку можно сильно поздравить.
Лариса даже вскрикнула.
— Неужели?!
— Приказ подписан, и у нас есть все основания для чего?
— Отметим, отметим, да еще как.
— Я вызов отправлю прямо сегодня. Твой отец сможет приехать уже на это неделе? Еще три дня осталось?
Лариса открыла было рот, но вдруг как–то вся осеклась, ударенная изнутри неожиданной мыслью.
— Послушай, а нельзя погодить?
— Ты что, рехнулась?!
Благодаря невероятным и разнообразнейшим связям Агапеевой стало все–таки возможно великое переселение семейства Коневых из Белоруссии поближе к Москве. Сколько было выпито водки и съедено шашлыков на разных дачах, сколько… и вот теперь какой–то выверт!
— Не обижайся, сама все поймешь, приезжай!
Каприз Ларисы объяснялся просто — она не могла допустить, чтобы отец увидел ее в этом пятнистом обличье. Знала, что такого стыда не перенесет. Всем своим свитским она демонстрировала синяки и ссадины с некоторой даже гордостью страдалицы, это было как бы материальное воплощение ее морального превосходства мученицы над ними всеми такими обыкновенными, обоснование ее возвышенного над ними положения.
Отец, совсем другое дело. Остатки провинциального воспитания? Да!
Нет, нет, минимум на две недели необходимо отложить его визит. Вызов из ГУКа пойдет к нему, когда синяки совершенно побледнеют.
Телефон зазвонил опять.
Интересно, что на этот раз предложит перепуганный колбасник? Кстати, шевельнулось в голове: Рыбаконь, сухая колбаса, директор мясокомбината Бабич… Она не успела больше ничего подумать, сбил с мысли голос в трубке.
Младший Бабич.
— Ну, говори.
— Нам надо поговорить.
— Я и говорю — говори!
Мучительное, сбивчивое дыхание.
— Не так.
— А, хочешь приехать? На экскурсию, взглянуть на дело рук и ног папаши своего? Картина живописная. Может, ты и сам мечтал о чем–нибудь в том же духе, а?
Бабич несколько раз тяжело и вдруг шумно вздохнул.
— Какая же ты все–таки дрянь!
И положил трубку. Лариса даже не успела вкрикнуть в нее уже вырвавшееся разъяренное: «что?!»
Ах ты, мозгляк, тля, мразь мелкая… Честно говоря, она была почему–то очень уязвлена этим жалким выкриком. Она считала младшего Бабича все же, как бы там ни было, состоящим при себе, в состоянии некой военизированной приданности, и человеческой преданности, чувствовала человеком, который должен был бы непрерывно ощущать облагодетельствованность ею. Радоваться праву находиться в ее жизненном поле. А тут! Более уместной была бы с его стороны истерика другого знака, например — я убью его! Желалось немного надрывной мелодрамы. А тут тупой сбой. Какие они все–таки… Бабичи!
