Варя прислонилась щекой к его плечу, но не могла сказать ни слова.
— Варь?!..
Она все молчала, но рыдание трясло ее.
3
Листоотделка — длинный, гремучий цех. Потолок где-то высоко, на железных стропилах висит ледяное кружево: туда не доходит даже жар раскаленного проката. Над огромной печью — желтый от жара и пыли плакат: «Больше металла фронту! Прокатчик, помогай нашей Армии громить врага!»
Ларион стоял и, защищая лицо рукавицей, смотрел в огненный зев печи. По алым роликам плыли двухметровые нагретые листы. Они светились насквозь и, мягкие как воск, плавно гнулись при выходе, выплывая, как сказочные красные лебеди. Ларион долго не мог отвести от них глаз. Но вдруг он оглянулся и увидел Варю. Она шла по цеху, в руках у нее был длинный ломок, которым она поправляла листы железа в печи, открывая маленькие окошечки. Она тоже увидела Лариона и остановилась.
— Пых, пара гнедых! Никак знакомый? — спросила она весело. — Чего это ты тут?..
— Зашел поглядеть, — сказал Ларион.
Варины глаза чернели из-под темного, до бровей повязанного платка. Лицо у нее было белое, но щеки, чуть тронутые огнем, поблескивали, как помазанные маслом.
— Чего же глядеть?.. Шел бы робить ко мне.
— Это куда же к вам? — усмехнулся Ларион.
— В бригаду ко мне. Или не осилишь? — Она кинула взгляд на его беспалую руку.
— Как-нибудь, — сказал Ларион. — Я сейчас в транспортном, на погрузке. Там тоже достается. Так что хлопочи перевод.
Он проводил Варю глазами, высокую, всю в черном. «Как монашка…» — подумал Ларион.
Цех был без окон и освещался только огнем печей. Этот свет был неровен, он плясал, бросал на лицо тени, менял его, делал то меловым, расплывчатым, то освещал до малейшей морщинки. И когда Варя обернулась, Лариону показалось, что в глазах у нее отразились летящие искры. Потом они растворились в зрачке, и лицо стало картинно-красивым, но как будто неживым.
Когда Ларион был еще мальчиком, он собирал всякие красивые картинки. Они хранились у него в сундучке вместе с бабками и рыболовными крючками. И среди других, на которых были солдаты и война, лежала одна, совсем особенная, красивая цветная картинка. Он вырезал ее из старого журнала, подаренного ему крестной матерью, фельдшерицей.
На зеленом берегу сидела девушка в сарафане цвета переспелой вишни. Сарафан этот стелился по лужку, и ног у девушки не было видно. Легкие рукава светлой сорочки напоминали крылья, которые вот-вот взмахнут. На склоненной голове был глухо повязанный белый плат. И лицо у загадочной девушки было белое и узкое; улыбалась она хорошо, но немного странно. А на другом, высоком берегу стояла белая церковь с золотым куполом-репкой, за нею — густо-синий лес.
Лариону было тогда лет девять. Он подошел к матери, показал украдкой картинку и спросил:
— Мама, это кто?
— А бог ее знает… Вроде монашка какая, — сказала мать, увидав на картинке церковь с паутинкой креста в голубом небе. — Дай-кась мы ее на стеночку…
Но Ларион спрятал эту «монашку» и смотрел, когда был один. Ему тоже хотелось на этот мягкий луг, ему нравилось лицо этой девушки с черными бровями и белыми щеками. Ее голова будто клонилась к нему, к Лариону.
…Ларион сделал несколько шагов за Варей. Она повернула к расчетному отделу и еще раз оглянулась. Увидела, что он идет за ней, и лицо ее ожило, она улыбнулась ему слабой улыбкой, как будто была в чем-то виновата. И ее сходство с той «монашкой» еще больше поразило Лариона, растолкало в нем то ласковое чувство, с которым он когда-то смотрел на заветную картинку.
— Варвара Касьяновна, — сказал он, догнав ее, — так ты не забудь насчет перевода. Золотов — моя фамилия…
Оглушительно грохал молот, дребезжало железо, и Лариону пришлось сказать ей это почти в самое лицо. А ее ответ он понял больше по движению губ и кивку головы, повязанной темным платком.
В сумерках Ларион возвращался в общежитие. Оно стояло на горе, в самой крайней улице. Большой, в два этажа дом из толстых бурых бревен. Десять окон смотрят на белую улицу, два окна из кухни — в большой обледенелый двор.
Сторожиха Кланя жила внизу, рядом с кухней. В приоткрытую дверь видна была высокая постель под красным одеялом и горка подушек в строченых наволоках. Из комнаты терпко пахло геранью, и слышно было, как стучит швейная машинка. Кланя вдовела уже третий год и старалась ладить с молодыми ребятами и мужиками, которых селили к ней под начало, хотя те и озорничали иной раз непростительно: тащили грязь на ногах, калечили койки, тумбочки, меняли казенное белье на табак. Приходилось Клане их покрывать, выкручиваться самой перед комендантом.
