Все с вялым интересом следили за тем, что будет. Из ванной Люсин вернулся со стаканом для полоскания, который он бережно нес на собственном носовом платке. Поставив стакан на стол и осторожно вытянув из-под него платок, Люсин стрельнул глазами по комнате и подхватил стакан для питья и крышку графина. Все эти нехитрые изделия Гусь-Хрустального завода он уложил в коробки с ватой, которые извлек из портфеля.
Эта работа далась ему, по-видимому, не так-то легко — затылок его побагровел, а розово-лиловые пятна на носу обозначились ярче. Уложив коробки в портфель, Люсин употребил платок по назначению. Покашлял в него и отер себе лоб и затылок.
— Эту папку я забираю до конца расследования, — сказал он чиновнику. — А остальные вещички можно сдать пока в камеру хранения. Давайте составим опись.
Изнывавший от скуки чиновник на секунду оживился и робко спросил:
— Может, перепишем одну только папку? Ведь остальные вещи будут в камере хранения.
Мысль эта показалась Люсину довольно здравой. Он подумал с минуту и, как бы извиняясь, развел руками:
— К сожалению, таков порядок… Но мы быстро с этим справимся. Вроде бы я все помню, потом проверим, не упустил ли чего.
Он достал из портфеля портативную машинку «Колибри», заправил в нее три экземпляра и принялся бодро отстукивать опись. Но, дойдя до «Сигар гаванских («Корона коронас») — 2 ящ.)», он перестал вдруг печатать, поднялся и вновь полез в чемодан. Достав эти самые «2 ящ.», он быстро раскрыл их один за другим перочинным ножом. В первом ящике действительно, как снаряды, были уложены длинные алюминиевые футляры с великолепными, золотисто-серого цвета сигарами. Зато второй ящичек вместо тривиальных сигар порадовал хорошенькой иконкой. Была она на гнутой доске и выглядела весьма старой, хотя краски, слегка, правда, облупившиеся, сверкали удивительно свежо. Фон иконы был светлый, как вечереющее тепло-латунное небо. Три синих фигуры с крыльями и золотистыми нимбами вокруг голов сидели за овальным столом, уставленным одними только чашами. В руках небожителей были длинные тонкие копья. Складки их синих хитонов были очерчены схематично и резко.
Бесстрастная, не проронившая за все это время ни слова Женевьева Овчинникова при виде иконы явно взволновалась.
— Вам она знакома? — спросил ее Люсин.
— Нет! — почти выкрикнула Женевьева и, отрицательно покачав головой, уже спокойно добавила. — Эта, — здесь она сделала ударение, — мне незнакома. Но точно в такой же манере выполнена знаменитая рублевская «Троица»… Может, всего лишь копия?
Засыпавший уже чиновник тоже несколько оживился.
— Это криминал? — спросил он по-русски.
Тут только Люсин сообразил, что все это время разговор шел на Другом языке. Впрочем, такое было в порядке вещей. Не переводить же специально для фотографа, которому было, как говорится, До лампочки.
— Криминал? — переспросил Люсин, как будто слово его озадачило. — Это уже как взглянуть. Во всяком случае, если она ценна, то вывозить ее из страны нельзя. Тем более таким способом. — Он покрутил пальцами и кивнул на раскрытый ящик. — Даже на эти картинки, на женщину эту и Смерть, нужно специальное разрешение. Ведь не все, что продается, можно вывозить, не так ли?
— Конечно, — понимающе согласился чиновник. — У нас тоже такие законы.
— Ну вот видите… — поскреб подбородок Люсин. — Эта находка сообщает всему делу определенный нюанс… Вы понимаете в иконах, Женевьева Александровна? — спросил он вдруг по-русски, резко повернувшись к девушке.
— Немного разбираюсь, — скорчив пренебрежительную гримаску, сказала она. — Я же кончала искусствоведческий.
— Это прекрасно, это очень прекрасно! — Люсин даже руки потер. — Вы непременно дадите мне консультацию.
— Если смогу, пожалуйста, — равнодушно согласилась Женевьева.
— А вы почему не были вчера в Театре на Таганке, мадам Локар? — вдруг неожиданно спросил Люсин.
— Я? — удивилась мадам. — Но что мне там делать, когда я ни слова не знаю по-русски? Это ведь не опера и не балет: нельзя же смотреть пьесу с переводчиком! Разве не так?
— Ну конечно, конечно, я как-то не подумал об этом. Простите… А он разве говорил по-русски?
