Когда немолодая, но очень милая официантка принесла окрошку, острый приступ голода уже малость поутих.
— Может, холодного пивка взять? — не очень уверенно, как бы прислушиваясь к себе, предложил Березовский.
— Хватит. Хорошенького понемножку. — Люсин тронул ложкой темный айсберг льда посреди зеленой, как лесное озеро, тарелки. — Мне еще работать надо. К вечеру должны быть готовы анализы.
— Да? — вяло удивился Березовский и тоже взялся за ложку. Запотевший мельхиор приятно позвякивал о лед. — Отменнейшая окрошка, старик! Очень-очень пользительно… Что скажешь?
— Не нахожу слов! В самый раз. Особенно в такую жару… А здесь вообще хорошо, прохладно.
И тут словно какая завеса спала с него. Он увидел в голубом небе резкие очертания веток и каждую жилку на пронизанных солнцем листьях, услышал оглушительное щебетание, без которого не может быть настоящей тишины. Воробьи перепрыгивали с ветки на ветку, с дерзостью штурмовых самолетов хватали со столиков хлебные крошки.
— А здорово мы вчера с тобой… — то ли укоризненно, то ли, напротив, одобрительно заметил Люсин. Ему было хорошо и покойно, чуточку даже клонило ко сну.
Студеная окрошка оказала свое целительное действие и на Березовского.
— Пожалуй, и впрямь пива не надо. — Он удовлетворенно вздохнул и вытер губы бумажной салфеточкой. — А все же мы с тобой и поработали неплохо. Кое-что ведь проясняется. Согласись…
— Нет, еще не проясняется, но уже брезжит. И это можно считать колоссальным успехом.
— Вот именно, старик! Мы теперь идем друг другу навстречу, как строители Симплонского туннеля.
— Ми, канешна, нэ знаем, что такой Симплонский туннель, — дурашливо выпятил губы Люсин. — Но твоя история явно начинает проявлять благосклонность. Она идет на сближение… Да, повтори, пожалуйста, что ты говорил вчера насчет мальтийских рыцарей?
— А мне казалось, что ты все так хорошо понял… — удивился Березовский.
— Может, я и понял тогда, но теперь все подчистую забыл. Ты вроде говорил, будто что-то такое напутал?
— Напутал, голуба. — Березовский изобразил глубочайшее раскаяние. — Прости мя, грешного. Напутал… Помнишь, когда мы расшифровывали стихотворение, я сказал тебе, что гроссмейстером Мальтийского ордена был Александр?
— Ну конечно. Мы потом даже запрос в Эрмитаж дали.
— Так вот… — Березовский уронил голову на грудь. — Ничего такого не было. И запрос наш безграмотный.
— Что?! — Люсин так резко подался вперед, что звякнули тарелки. — Ты это серьезно?
Березовский только глаза прикрыл и тяжело вздохнул.
— Выходит, что и жезл мальтийский…
— Нет, нет, нет! — Березовский задрал подбородок и нацелил на обескураженного Люсина указующий перст. — Все остается в силе! — И вдруг засмеявшись: — Просто я кое-что перепутал. Но ты не волнуйся, наша схема от этого не пострадает.
— Рассказывай, — буркнул Люсин, не выносивший подобных сюрпризов.
Он готов был терпеливо строить, сотни раз переделывать и совершенствовать конструкцию, доводить ее до блеска. Но если возведенное сооружение вдруг обрушивалось… Нет, даже думать о таком он не мог спокойно. Начинал волноваться, беспокоиться, с трудом сдерживал раздражение. Поэтому и любил он больше работать в одиночку, инстинктивно избегая поручать другим важные участки. Этим он существенно ограничивал приток информации и замедлял ход дела, зато и вероятность неприятных неожиданностей становилась меньше. Но работать один он, естественно, долго не мог, и приходилось балансировать между двумя крайностями, о которых нельзя было сказать четко: это вот достоинство, а это — недостаток.
— Рассказывай! — Люсин покосился на Березовского и мысленно обратился к нему с горячей молитвой: «Конечно, братец, мне без тебя не обойтись. Это было ясно с самого начала. Но и другое было ясно!.. Ты же не терпишь спокойной жизни! Последовательное течение сюжета не для тебя. Ты все готов сломать и перекорежить ради эффектного и неожиданного конца. Юрочка! Умоляю! Не надо неожиданностей! Семь раз отмерь… Но не говори вдруг, когда все уже почти ясно, что ты перепутал!»
— Я перепутал Александра с Павлом, отец…
— То есть? — еще не осознав, чем грозит эта историческая ошибка, Люсин инстинктивно понял, что ничего страшного не произошло.
