С этими словами Роскоф скинул свой оливковый камзол.
Нелли нехотя последовала его примеру. Хорошо еще, что кое-чему она от Ореста научилась. Вот был бы конфуз иначе — нефехтующий дворянин, такое и впрямь подозрительно.
Кабатчик, Катя и Ивелин расступились по углам зрителями, без которых Нелли охотно бы обошлась. Роскоф отсалютовал, Нелли ответила.
— Плохо, очень плохо.
Нелли ощутила боль в пальцах. Шпага валялась на полу, шагах в пяти.
— Шпагу надобно держать как птицу — чуть сильнее сожмешь, убьешь, чуть слабее — улетит. Так говаривал мой старик учитель. Хотя поговорка не совсем верна. Вы лишились ее как раз потому, что сжимали слишком сильно.
— Не угодно ли попробовать еще? — раздосадованная Нелли приняла шпагу из Катиных рук.
— Охотно, — Роскоф боле не улыбался.
Вторая попытка отличилась от первой только тем, что Нелли успела уловить стремительное движение мелькнувшей в воздухе руки Роскофа. Неллина шпага на сей раз отлетела далеко в угол. Катя вновь ринулась за нею.
— Решайтесь сами, сударь. Если Вы мирный путешественник, отнюдь не враждующий с кем-либо и не охочий до ссор — поспешайте себе дале.
— Басурмашка-то прав, — жарко шепнула Катя, подавая шпагу. — Останемся!
Готовая провалиться от стыда сквозь утоптанный пол грязного трактира, Нелли опустила шпагу в ножны.
Гостины затянулись до самого Яблоневого Спаса. В первые же дни Нелли открылось, что все усвоенные ею приемы стоят меньше, чем ничего. Хуже того, если выяснялось, что какой-либо прием неизвестен ей вовсе, Роскоф откровенно радовался.
— Право же, юный Роман, лучше б Вы вообще не держали до встречи со мной шпаги в руках, — приговаривал он, терпеливо выворачивая Неллину кисть каким-то особо неудобным образом. — Не могу взять в толк, чувство такое, будто Вас обучали шутки ради.
— Должно быть, я ленился, учитель мой слыл хорошим фехтовальщиком, — Нелли отерла рукавом сорочки лоб и присела на корточки у стены. До того, как дом этот на главной улице был снят Роскофом, комната в три окна была гостиной. Теперь же стояла она вовсе без мебели, с голыми стенами, без штор. Когда Роскоф упражнялся в фехтовании, а он проделывал это по два часа ежедневно, соседские мальчишки плющили о стекла носы и восторженно галдели, что, впрочем, сходило им безнаказанно.
— Я не говорил, что учитель Ваш был плох. Напротив, некоторые признаки изобличают мастерство. Гишпанский выпад, который Вы пытались проделать нынче… Я сказал лишь, что Вас обучал он худо, словно не учил, а забавлялся. Так медвежонка учат менувету. Но этого не может быть. Сие преступно, ведь не мог же он не понять, что от шпаги рано или поздно встанет в зависимость жизнь. Тогда в чем дело? Я хотел бы разобраться, очень хотел.
— Мне кажется порой, Филипп, что никогда я не продержуся против Вас хотя бы минуту, — попыталась Нелли сменить разговор.
— Не вешайте нос, когда Вы продержитесь минуту против меня, я с чистым сердцем отпущу Вас прочь. Это будет означать, что кого другого Вы вполне способны заколоть. Бог свидетель, юный друг, что я не бахвал. Единственным талантом, которым одарили меня небеса, с младенчества было фехтование. Надо мною шутили, что я мог бы заработать им на хлеб, будь я беден.
— Но Вы не бедны, Филипп. — Нелли не оставила еще попыток уяснить для себя причины изгнания из Франции, о которых упоминал при знакомстве Роскоф. Впрочем, ясно, что бедность тут ни при чем. Отправляясь за Фортуной на чужбину, человек лелеет надежду, разбогатев, увидеть любимых родственников вновь. Роскоф боле не упоминал о своих родителях, но о Франции заводил речь не раз — со спокойной грустью, как говорят об умершем.
— Я богат, а скоро сделаюсь вдесятеро богаче. — Роскоф стиснул зубы с выражением боли. — Вы видали утром почтового сержанта? Отец продает охотничьи угодья под Морле. Я играл там дитятею. Он твердо вознамерился оставить лишь неотторжимое имущество. Боже, как это горько… Но простите меня, юный Роман, я сего дни огорчен. Поупражняемся еще?
— С удовольствием, — Нелли поднялась. Она утомилась, но слова об удовольствии не были ложны. Что-то менялось в ее теле. Раньше под обтягивающими ее тонкие ноги мужскими чулками прощупывалась нежная, мягкая плоть, теперь сделалося жестко, словно чулок натянули на деревянную колодку. Мышцы не отпускала тоска, но тоска сия не была телу неприятной.
