Премудрое сооружение распирал кверху китовый ус — такой упругий, что ныли корни волос. Невольно вспомнилось рассказанное как-то по дороге отцом Модестом: в юных летах Государь Алексей Михайлович пожелал жениться на бедной дворянке Ефимии Всеволодской, ради коей отверг дочерей знатнейших московских бояр. Была юная Ефимия из-под городка Касимова красоты сказочной, ни одна девица на Москве не могла с нею равняться. Но приближенные бояре, сватавшие вьюноше Государю Марию дочь Милославскую, сговорились щастия его не допустить. И перед свадьбою подкупленная прислужница так туго заплела Ефимии косы, что девица упала без чувств прямо в храме. И царскую невесту ославили больною падучей болезнью. Ничего не смог Государь поделать, Ефимия отправилась в дальнюю ссылку. Вот и женился Алексей Михайлович, как хотели бояре, на Милославской. После уж, овдовев, взял Государь Настасью Нарышкину, что родила Великого Петра. А были б дети от Ефимии Всеволодской, так и Петра б не было, от большой любви дети живучие родятся, вздыхал отец Модест. Тут Нелли уж переставала понимать. Все, кому привыкла она верить с младенчества, пришли б в ужас от одной мысли, что Государя Петра Алексеевича могло и вовсе не родиться на свет. О чем же тут сокрушаться?
Однако ж бедную Ефимию было жалко, в особенности теперь, когда так мучительно приливала кровь к голове у самое Нелли. Ей-то небось во много раз больней было!
Темнота таяла потихоньку, будто кто-то подливал воды в чернила. Малютка-негритяночка то выглядывала из-за вороха одежды, сваленной на стульях, то пряталась под столом. Впрочем, ее присутствию удивляться теперь не приходилось.
Только когда небо сделалось вовсе прозрачным, Нелли удалось задремать. Но не успела она смежить веки, так ей, во всяком случае, показалось, как Параша начала тормошить, пробуждая. Белые занавески на окнах были уж полны сияющего полуденного солнца.
— Я уж и не стала тебя раньше-то тревожить, касатка, — Параша поставила перед Нелли большую чашку дымящегося кофею. — Выспаться надобно было, до петухов вить тебе плясать у окаянца.
— Оно самое, что до петухов, — Нелли сдула противную молочную пенку. — Только едва ль Венедиктов от одного только их крика пропадет.
Параша прыснула.
— А до петухов-то я и сегодни не спала, — пожаловалась Нелли. — Все с башней с этой Вавилонской маялась. А еще сутки ее таскать на голове-то!
— Не говори, жалко тебя, — Параша сокрушенно вздохнула. — Еще вить талью затягивать да личико марать.
— Ох, — Нелли поморщилась. — Давай хоть поем чего, покуда не размалевана.
Запасенные заране стклянки с золочеными пробками, одна круглая, поболе, другая граненая, поменьше, были полны доверху. Заглядывая в зеркальце, удерживамое Катей, Нелли, зачерпывая перстами, провела по лицу полоску чем-то подозрительно похожим на белую глину. Глина тут же высыхала, противно стягивая кожу.
— Наша-то барыня, Елизавета Федоровна, отродясь не белилась, — вздохнула Параша. — Впору детишкам на Маслену так баловаться.
Наконец мучения Нелли подошли к концу. Из зеркала выглядывала теперь мелкая телесным сложением, но несомненно взрослая дама с тальей в рюмочку и огромной из-за высоко поднятых локонов головою. Нелли Венедиктов не узнает, ей и самой трудно себя признать! Однако ж как вывернутся до поры Филипп и отец Модест?
Оба вышли из положения по-веницейски — серебряный парчовый камзол отца Модеста и лиловый атласный наряд Роскофа дополняли шелковые полумаски. Что ж, по вечернему времени позволительно.
— Так вот ты какая станешь, когда вырастешь! — воскликнул Филипп: глаза его весело сверкнули в прорезях черного шелка.
— В жизни не вырасту в этакую дурацкую куклу! — возразила Нелли недовольно.
Все тот же кучер сидел уж на козлах и показался вдруг Нелли похож на монаха, мельком виденного в Новгороде, давно, минувшей осенью.
— Не жил ли наш нынешний возница в дому купца Микитина в другом наряде? — спросила она, когда колеса кареты застучали по ухабистой мостовой.
— Хороша у тебя память на лица, — отозвался отец Модест с неодобрением. — Но сего человека лучше позабудь, тебе с ним никогда не водить знакомства.
